Миколас Слуцкис - Древо света

Эй, постой-ка! К сожалению, Статкус отвык запросто обращаться к людям на улице. Что скажешь, ни с того ни с сего подлетев к этому человеку? Нет, на этот раз не упустит, схватит за руку, пожмет, спросит, как жив-здоров. Улицу недавно поливали, ямки на асфальте блестят, как зеркальца. И вдруг пахнуло предчувствием праздника. Праздник? Только что Статкус был мрачен, будто его по голове огрели, и — праздник? Может, не праздник, но приближалось что-то нежданное-негаданное. Вот-вот станет неприличным, сжав губы, уныло плестись навстречу. А если не ответит на улыбку? Молодым был, вечно зубы скалил, а ныне никому и в голову бы не пришло, что был смешливым пареньком, — не вчера за полсотни перевалило. Шагает, будто не касается его разлившееся в воздухе ожидание, будто его праздники отличаются от праздников всех остальных людей. Неужто три десятка с гаком минуло с того времени, как встретились в последний раз? На него глядя, не скажешь. Лицо раздалось, и фигура в два раза шире той, что мелькала в дали времен. Но так же, как тогда, уверен в себе, не мечется по сторонам взгляд, так же переваливается он при ходьбе с боку на бок, словно шагает по палубе корабля, прочного, рассекающего волны корабля! Всех нас в те годы, как на волнах, качало, все были опьянены открывающейся безбрежной ширью, и лишь голос, которым этот человек мог бы ответить — сдавленный, словно нарочито приглушенный! — засвидетельствовал бы, что простор этот не был бескрайним, что надо было смотреть, куда ставишь ногу, а еще внимательнее на обгоняющих и отстающих. Куда-то он внезапно после одной ночи исчез. До этого вот мгновения, до встречи на улице. Статкус прекрасно знал, что с ним стало. А теперь забыл и в смятении пялил глаза на незнакомого знакомца, намеревающегося ускользнуть, сбежать, растаять. Почему? Что плохого я ему сделал? И не думаю взваливать на него то, чего сам не осилю… Постояли бы на солнцепеке, потоптались рядом…

Нежданная-негаданная встреча в городской сутолоке после длившегося целую вечность мгновения, когда остается лишь удивляться, что пока нас не сбил еще с ног инфаркт, — и то дело! Набери в грудь побольше воздуха, чтобы не задохнуться, услышав собственное имя. Воскресенье, непреодолимая унылая городская пустыня, и — на тебе — подарок, на какой и не рассчитывал! Не завопи от радости, не вспугни замечтавшегося, может, он и в самом деле ничего не видит, уставившись в свои реальные и нереальные дали?

Они приближались друг к другу, ничем не выдавая себя, с сурово сосредоточенными лицами. А так хотелось вырвать улыбку, ну хотя бы искорку, чтобы прожгла скорлупу отчужденности и согрела еще до того, как встретятся руки.

Это было увлекательно, как жмурки в детстве: я вот вижу тебя, не глядя, и ты меня тоже, но виду не подаешь. Ты хитер, я еще хитрее! И не предполагает, что прямо из небытия, из продлившейся тридцать с лишним лет командировки, покачиваясь, входит он в историю. Именно от Статкуса зависит, чтобы имя и фамилия этого неизвестного, с трудом выцарапанные из памяти, засияли яркими буквами. Статкус писал воспоминания, очень неохотно, через силу, но писал. Больше десятка страниц успел уже измарать в общей тетради с черной коленкоровой обложкой. А ведь еще не пенсионер — обремененный делами и планами работяга, не имеющий времени даже для занятий каким-нибудь хобби. (Какое отвратительное слово «хобби»!)

Вот уже лишь несколько шагов между ними, ноздри щекочет запах его одежды — отутюженной жесткой шерсти и нафталина. Собиравшийся было улыбнуться рот Статкуса искажает судорога, в желудке спазмы, глаза лезут на лоб. Человек, столь хорошо знакомый, похожий на него самого, словно близнец, с такой же походкой враскачку, хотя внешне совсем другой (разве у него, Статкуса, так отвисает посиневшая губа?), проплывает мимо, даже не глянув. Холодная мгла враждебности, а не глаза друга. Порыв ветра взъерошил прядь редких волос на влажном от ледяного пота лбу. Статкус не успел сообразить, почему так, что произошло — гордец его бывший приятель или склеротик? — как загудело в голове, отдалось в груди, качнулась под ногами земля. Все оставалось, как было: тротуар, солнечные блики от витрин и сквозь листву, куда-то спешащие прохожие. Однако это отделено прозрачной звуконепроницаемой стеной. В отчаянии заколотил кулаками, головой — стена не дрогнула, он уткнулся в самого себя, опустошенного и легкого-легкого.

Через мгновение звуки вернулись, донеслись голоса прохожих. Снова можно было коснуться рукой коры липы, железного поручня витрины, шуршащей одежды встречного, однако тот, с которым они… как сквозь землю провалился.

И вот он тут, на уединенном хуторе, в мягкой плещущей, остужающей мозг тишине, которая мелкими капельками росы оседает на его поредевшей, некогда густой и непослушной, не умещавшейся под шапкой шевелюре (не так ли непокорны были тогда его мысли, теперь уже повыветрившиеся?), на съежившейся, не способной расслабиться душе…

Хорошо, странно и недостоверно. Стук-бряк, словно молотком, а в траве посверкивает уже яблоко, розовое или желтое. Может, обман вся эта чистота? Может, вдруг обрушится град ударов, размозжит все вокруг, и прежде всего хрупкую, как стекло, тишину?

Старайся ничего не задевать, думай и двигайся осмотрительно, нашептывает внутренний голос. Шагнешь неосторожно — и башка под молот, под гудение и грохот, в котором не узнают друг друга лучшие друзья. Только что шелестело, шуршало и падало, и вот снова не шелохнется в оцепенении листва… Бесконечно тихо, будто во сне, а если и струится тревога, то лишь в тебе самом. Страшно к себе прикоснуться, словно ты пышущая жаром, брошенная наземь остывать раскаленная железная болванка…

— Сними галстук.

Статкус не успевает ощупать шею — неужели в этом пекле душит себя галстуком? — отдающие копченым салом и зеленым луком руки начинают теребить его за отвороты.

— И пиджак скинь.

— Чужие люди. Что подумают?

— Подумают, что ты человек, как все.

— Когда обвыкнем, познакомимся получше…

— Когда покатим назад? Нет, муженек, не дам я тебе париться.

Елена ловко распутывает узел. Статкус сопротивляется, будто с него сдирают не галстук и пиджак, а надежную, приросшую к коже броню. Глаза округлились от страха, словно станет он голым и все увидят, какая у него белая, не тронутая солнцем спина, как отвратителен шрам под правой лопаткой…

Хорошо Елене, она не слышит молота. Успела настирать и на полдвора развесить белье. Куда ни глянь, всюду пестреет и полощется на ветру. Статкус тоскливо смотрит, как жена стремительно идет с его пиджаком к избе. Расстегнутый, с развевающимися полами цветастый халатик, голые икры… Заброшены туфли па высоких каблуках, забыт дымок сигареты, которым изредка, за чашечкой кофе, балуется. Елена и не Елена… Разве такой она была?

Читать дальше