Миколас Слуцкис - Древо света

Но возразить словами Лауринас был не в силах. Даже взглядом не смог — обида погасила в глазах искорки, и на мир смотрели пустые глазницы. Две капельки влаги, блеснув, покатились по бороздам морщин и исчезли в давно небритой щетине.

Над конусом ели, чуть ниже продолговатого, чечевицеобразного облачка, зажужжал самолетик — этакая уютная двукрылая стрекоза. Позудел в вышине и скрылся, пришлось Статкусу снова смотреть на Балюлиса, жалкого и растерянного. Какой бы ничтожной ни казалась его обида с высот, где пролетала стальная стрекоза, в этой усадьбе она солона и горька. Но и обида, как та стрекоза, тоже растаяла в доброжелательной, всеобъемлющей тишине…

— Ладно, пусть другие, пусть другие сажают. Разве я против? С завтрашнего дня сена не кошу, ячменя на мельницу не вожу. Посмотрим, чем свиней кормить станешь, чем теленка напоишь, — очухался наконец старик.

Поссорились, ну и что? Небо из-за этого не обрушится. И все же Статкусу захотелось услышать трезвое мнение жены.

— Что они — всерьез или просто так?

— Кто?

— Да хозяева наши. Скандал, свара…

— Свара? Ах да, свара…

Солнечный блик сверкнул на ярко накрашенных губах. Два лакированных, отражающих солнце и любые неожиданности лоскутка целлофана, а не губы. С такой деланной улыбкой шныряет по магазинам, выслушивает его упреки.

— Ты… ты…

Не хватило слов, а может, дыхания, Елена снова попыталась покровительственно, будто ребенку, улыбнуться, но губы дрогнули, и улыбка разбилась осколками, стекла.

Статкусу захотелось, чего он давно не делал, коснуться этих губ. Теперь уже теплых, налитых кровью, или ему показалось? Испугался своего странного желания, прижал руку к бедру.

Елена подняла лицо к солнцу.

— Не обращай внимания, Йонас. Радуйся воздуху, покою. Твое здоровье, не забывай…

Я здоров, абсолютно здоров! Накатило тогда какое-то затмение. Отчаяние. Вместо того чтобы возразить, молча отмахнулся раздраженным, механическим жестом.

— Прилег бы. Опьянел от чистого воздуха. Почему так смотришь?

Еще что-то спрашивает. Шевелятся, поблескивают пятнышки окрашенных кармином губ. Уже не острые стекляшки — вялые обрывки целлофана. Стряхнуть бы с лица их глянец, но боязно: прилипнут к босоножкам рыбьей чешуей… Бр!.. Неужели она всегда так омерзительно улыбается? Нет, этих губ не хочется коснуться рукой, тем более губами.

А тишина струится, словно река протоками, полнясь голосами и шорохами. В густой смородине загудело осиное гнездо — не смей подходить к сверкающим ягодам! На проводах устроилась парочка голосистых щеглов. Чир-чир — часами, раскачиваясь, распевают свое «чир-чир». В кронах деревьев гудит многообразная жизнь, и трапа под ногами тоже полна ею, однако не слышно косы, которая по утрам соскребает со Статкуса остатки сна, и бесконечной тишине чего-то не хватает.

— Старик, не видишь, что ли, куры разбрелись! Прибил бы перекладину! — кричит Балюлене, вроде бы позабыв вчерашнюю ссору и озабоченная лишь одним: чтобы куры не пачкали двор. Здесь должно быть чисто, как в парадной горнице. У них гости. Загнала кур за загородку, а там дыра.

— Ищи дурака. Я лучше деревья свои повыкапываю! — не идет на мировую Балюлис. Хмуро смотрит на дорогу, вьющуюся мимо усадьбы. Висит сизый дымок от промчавшегося мотоцикла…

Не успевает дымок осесть в посверкивающий росой ров, как снова под холмом тарахтение. Балюлис спешит навстречу, заинтересовался и Статкус. Не так-то часто тут проезжают, еще реже останавливаются.

— Здравствуй, дядя Лауринас! Что скажешь?

Чихает тяжелый, заляпанный грязью Иж. Голос из-под красного шлема высокий, захлебнувшийся ветром.

— Здравствуй, доченька, голубушка! — непривычно ласково выпевает Балюлис, не обращая внимания на нетерпеливое чиханье мотора. Несет бензиновой гарью, но ему все это нипочем. Как-нибудь хоть на минутку удержать молнию! — Все летаешь и летаешь мимо, даже за яблочками не завернешь. Маленькая была, говорила: у дяди в саду, как в раю.

— Когда-а мне, дядя Лаури-и-нас? — напряженные руки не выпускают руля. — Лечу, себя догоняю!

Из-под шлема выбилась косичка, блестят голубые глаза и золото зуба меж потрескавшихся полных губ. Щеки суховатые, без морщинок, однако, сдается, они появятся, когда женщина заговорит. Не только солнцем, но и огнем жизни прихваченное молодое лицо.

— Зашла бы, голубушка, посидели бы под кленом. Груши-дули как раз для тебя уродились! — соблазняет Балюлис, и ее руки — крупные, красные — то отпускают, то еще крепче сжимают рожки руля.

— Ох, не завлекай, дядя. Развалится бригада без присмотра. Мотаюсь от одного к другому, глядишь, уговорю кого, расшевелю. Не проследи, тут же вокруг бутылки собьются. Вся рожь разом поспела, хоть на части разорвись!

Поджала губы — молодости как не бывало. Мужскими руками прячет под шлем косу, застегивает.

— Дядя, дядя, чего ж ты меня вчера не остановил? — Ее задело: что это вдруг Балюлис преградил путь? — Вчера в Рачьем овраге сено гребли, Пятрюкас ногу занозил, некого было на грабли посадить. Пока другого паренька уговорила…

— Нет уж, бригадир, спасибо. У детишек трудодни отбивать не стану. — Балюлис мрачнеет. — Разве это дело для мужика — на граблях трястись?

— Раньше-то, дядя, греб! По своей волюшке греб!

— Раньше я и на льне бригадиром был, и членом правления. Председатель, бывало, завернет посоветоваться. Теперь все мимо да мимо.

— Старый ты стал дядя, пенсионер! — Хоть и ласково сказаны слова, а, как дубинка, лупят. — За восемьдесят, если жена не врет. Закружится головушка от солнца, сползешь с сиденья под грабли, кто ответит? Я еще в тюрьму не хочу, мне вон девку поднимать надо.

— Показал бы я тебе, какой я старый. Ой, показал бы! — хихикает Балюлис. Шмыг-шмыг — и выпархивают из-под тени бровей корольки. Живы? Снова ожили?

— Ну, ну, дядя, — рвет игривую ниточку бригадирша. — Все вы, мужики, из одного теста.

— Так зачем ставишь? — Балюлис делает вид, что обижен до глубины души. — Человек я еще, не кочка. Когда прошлой весной надо было камни с поля убирать, я тебе старым не казался.

— Не прошлой весной. Четыре годочка минуло. Да и разве гнала я тебя, дядя, на камни?

— Гнала, не гнала, а шел, и все дела.

— Нет. У меня сердце есть. Неужто старого человека запрягать, а здоровых жеребцов оставить травку пощипывать? Нет, дядя, таких, как ты, я берегу.

— А кто крышу чинит, на самую верхотуру лазит — не старичок? А на липах кто ветви обрубает? Липа — это тебе не конные грабли.

— Ладно, ладно, дядя. Виновата. В другой раз не забуду. Когда ты, дядя Лауринас, по полю пройдешь — как гребенкой. Разве сравнишь с ребячьим баловством?

Мотоцикл срывается с места. Уносит озабоченное молодое лицо, а вместе с ним и солнце. От поля, от восковых хлебов. Так кажется, если посмотреть на Балюлиса, в глазницах которого снова тьма-тьмущая. Полетали и пропали его резвые птички-корольки! Носком старого башмака заровнял след рубчатой шины. Мелькнувшую было, но так и не расцветшую надежду.