Миколас Слуцкис - Древо света

— Опоздали! Нашей Морты не изловишь, не насыпав ей соли на хвост. На хоровую репетицию ускакала… Во-он там, в крайнем корпусе, где балконы без матрацев… Пачку сигарет, сынок, не пожалеешь?

— Нету у меня.

— Так, может, хоть одну штучку? А, сынок? Был у меня «Парашют», так свистнули, чтоб их… Нету или жалеешь?

— Не курю, отец.

— Плохи тогда мои дела. Половину того, что отмерено, за сигаретный дымок отдал бы, — со свистом выдыхает старичок сквозь спекшиеся, черные губы.

Завился бы, кажется, голубой дымок цигарки, столько раз жегшей ему пальцы, и унес прочь немощь старости.

Статкус полез было в карман. Может, дать рубль? Но взгляд старика пристыдил. Виноват, опять виноват… Может, врачи курить запретили? Мысль о докторах взбодрила.

Петронеле приехала? Морта Гельжинене скорее поверила бы в чудо! Коли такое дело, то в этом году летом снег падет или куры петухами запоют. Ей бы в корыте громыхать, а не на машине раскатывать! С радости Морта даже притопнула в такт полечки.

— Как бы Петронеле такой быстрой не напугалась, — озаботился Статкус.

— Так, может, сказать, что не нашли?

— Ну, наша не из трусливых. Не испугается она этого шила. Будь спокоен.

Однако оба опасались, как бы чего плохого не вышло. Ведь Петронеле не столько с одногодкой встретиться собиралась, сколько с молодостью своей. А тут сплошное разочарование: лицо в пятнах, мосластые руки, что сучки, коса — крысиный хвост… Что сама не такая, как в юности, позабудет. Грузная, глухая — им была она и такой мила и красива. Однако лишь им. Затаив дыхание, издали наблюдали, как поначалу отпрянула Петронеле от бывшей подружки и как спустя мгновение снова слились на дорожке их тени, потом — щека к щеке, косынка к косынке — на скамейке. Добрых полчаса сидели прижавшись. Щебетали, нежностью и смехом расцветая, хоть и не звонкие, старческие их голоса. Пробились друг к другу сквозь стеклянную стену, и вот — живые! И розовый куст у их скамьи, и даже опавшие лепестки — живые.

— Тебе тут не место! Не место! — чуть не на весь сад выкрикнула вдруг Морта, схватив приятельницу за руки и заставив ее встать. — Задумаешь явиться — не вещички, гроб прихвати! Как свечка здесь растаешь, это я тебе говорю. Я не ты, я крепкая косточка, не каждый, кому на зуб попаду, проглотит. Подавится! Спроси своего, неужто не рассказывал, как я недавно перед всем рынком ему головомойку устроила? Юбки окружили, а он соловьем заливается, вот я и поучила. А ты домой жми курей кормить. Нечего тебе здесь делать!

И окончательно понятно стало, что и без этого уже было ясно: не столько эхо юности приехала Петронеле сюда послушать, сколько порасспросить, какова здесь жизнь. Серьезно раздумывала: а не поменять ли родную крышу на дом для престарелых, вот и поехала своими глазами посмотреть. Что, никак не может простить Лауринасу старый грех? Выдумок его не выносит, пса этого, на деревенскую собаку не похожего? Глянула на застывших поодаль Статкусов, дернула подружку за юбку, и столько в жесте этом и стыдливости было, и сокрушения сердечного, что Морта на минутку смолкла, перестала суетиться. Вскоре вновь слились в одну непохожие их тени. Навалившись на гостью, Морта что-то бойко втолковывала ей, как цепом, махая рукой в сторону застывших, вытянувших шеи обитателей дома. Петронеле слушала, поджав губы. Неужто на самом деле решила бежать куда глаза глядят, скрыться здесь, среди этих старых людей, отрекшихся от прошлого и будущего ради стеклянного, никакими страстями не нарушаемого покоя, брешь в котором пробивает лишь любопытство? Статкус сжал Елене запястье, чтобы не потерять веры — старость, не обязательно угасшая, но и такая, бунтующая, птицей в силках бьющаяся! — еще далеко, а если и не очень, то им, пока они вдвоем, пока держат друг друга за руки, им легче будет сопротивляться стеклянной степе, медленно вырастающей, выставляющей все па общее обозрение, но отсекающей тебя от истоков жизни. Елена на пожатие не ответила, улыбка ее, не успевшая обогреть мужа, упорхнула к прижавшимся друг к другу подругам юности, при виде которых перехватывало горло и резало в глазах.

Морта, переубедившая ли гостью — неизвестно, принялась за привезших сюда Петронеле Статкусов. Длинный нос ее утыкался то в лицо Йонаса, то нацеливался па Елену.

— Знаю, не родня, чужие, однако не похвалю. Разве можно было везти ее сюда? Не для нее, голубушки, это место. Мне-то хорошо, весело — с утра до ночи на людях. Я ведь люблю глотку драть, если не петь, то хоть поругаться с кем. Л ей тут не место! Она же неподвижная, как нижний жернов. Усядется вон, как они, — Гельжинене мотнула головой в сторону молчаливых стариков, приросших к скамьям, — и будет сиднем сидеть. А может, скупердяй Лауринас надумал выпереть из дому? С него станется!

Тут с криком — Мо-орта ! — прибежал тот прокуренный старичок. Горели глубоко запавшие глазки, в них бесконечное блаженство. Вероятно, удалось затянуться табачком. Одышка уже не мучила, резво несли кривые ноги. Оказывается, без Морты на кухне зарез! Не знают там, сколько сахара в какой-то пирог класть. Морта даже взвизгнула от удовольствия, защелкали ее суставы, точно вся из сухих палочек была собрана, и ее тень легко отделилась от тени подруги.

— Мо-о-орточка! Мортя-я-ле! — заверещала Петронеле. Хотела вскочить следом, не сразу подняла тяжелое тело.

Извернувшись, уже готовая куда-то бежать, Морта грозила ей. Рука не рука, цеп не цеп — нацелена прямо в лоб. В глазах у Петронеле зарябило, темно-коричневое Мортино платье затянуло все небо, и она почувствовала вдруг, что падает. Вроде сидела на скамейке и вот падает с высоты, падает прямо на покрытую гравием, усыпанную лепестками роз землю между чугунными ножками лавочек, между равнодушными, примирившимися со своим бесконечным сидением старичками, которых разбудит разве что колокол, зовущий к обеду или ужину.

Па обратном пути стала задыхаться, попросила открыть окошко, в больницу не согласилась.

— Из Шакенасов… никто на чужих руках… не помирал… Дома… в своей кровати…

— Ну к чему вы такое? Еще нас переживете! — Елена пыталась обратить в шутку наводящий ужас шепот Петронеле. — Вот приедем домой, и полегчает вам.

— Домой… домой! — не очень надеялась старуха. Обливаясь холодным потом, не могла забыть, что провинилась перед родимым домом, удрав присмотреться к казенному приюту. Вечно гудела, как раскачиваемый колокол: дом — дом — дом ! — а тут легкомысленно отказаться от его опеки, освободиться от него, силою приковывая себя, тело свое и мысли — больше всего мысли! — к детям, мужу, отцовской избе, которую ни война не порушила, ни тяжкие послевоенные годы, не смело напором мелиорации? Неужто в тайне от всех, да и от самой себя жаждала этого освобождения? И хоть не жаловала всяких бродяг и проходимцев, завидовала Лауринасу, что может вскочить среди ночи и умчаться верхом невесть куда? Не разгадала и уже не разгадает она этой загадки, и потому, ловя воздух разинутым ртом, лишь об одном мечтала — не задохнуться, пока не увидит своего оконца с крестообразной рамою, льнущих к нему живых листочков.