Миколас Слуцкис - Древо света

— Капитально отремонтировав дом, установив там все современные удобства, отопление, гараж пристроив, возьмемся за сад. — Биохимик Антанас излагает свои планы последовательно и четко, будто заглядывает в архитектурный чертеж.

— Капитально? — едва слышит Статкус чей-то голос. Скорее всего свой собственный.

— А пожалуй, вы правы, — энергично перечеркивает свой чертеж гость из Вильнюса. — Начинать надо не с этого. Самое разумное — пригласить какого-нибудь Йонаса или Пятраса, чтобы он за четвертную, разогнав свой «Кировец», шарахнул с угла. И тогда уже строишь что тебе угодно.

— Строишь?

— На вашем месте я поступил бы только так! А потом взялся бы за реконструкцию сада. Ну какая польза от этого множества сортов? Винегрет какой-то. А зимних мало. И наконец, зачем эта липовая роща? Она же глушит все.

— На моем месте?

Ах, понятно, не верит, что посторонний, что бескорыстно околачивается здесь. Только дурак признается, что сам не зарится на такой райский уголок.

Биохимик смотрит на Статкуса трезвым взглядом, оценивающим все, даже возможное заблуждение. Кто его знает, может, и вправду говорит с чокнутым?

— Извините, я, кажется, что-то не так сказал? Лично меня недвижимость не интересует. Мы беседуем чисто гипотетически.

Гипотетически? Одни тут вкалывали всю жизнь, как отцы их и прадеды, а другие — пусть не этот биохимик — на неизвестно каким образом заработанные деньги приобретут райский уголок? Мало того, чуть ли не научно докажут, что рай этот ничего не стоит — снести все и создать заново! Закрыв глаза, без труда представляешь себе двухэтажный коттедж, стриженые газоны, разноцветные шезлонги вместо почерневшей избы и яблоневых зарослей, вместо лезущих из земли корней, переплетшихся с корнями Шакенасов и Балюлисов. Парению новомодной идиллии мешает запах навоза — ветерок доносит от хлева густую вонь. У английского коттеджа навозом пахнуть не должно!

Холодный алый вечер. Предвестник звездного неба и кочующих неподалеку осенних ветров. В гуще лип стонет совенок. Говорят, сова и сама на люди не вылезает, и деток своих не показывает. А утро заблестит росой, ясным солнцем и все больше желтеющей стерней. Надо заснуть, забыться, разделить опасно сблизившиеся времена. Что было — было, что есть — есть, даже если ты и был в прошлом лучше, чем ныне.

Красноватый месяц, розовые купы усадеб, мрачные холодные лица: биохимик Антанас, Стунджюс, Абель, старик Матаушас, Акмонас… Блестит шкура черного, как свежевспаханное поле, коня, роющего копытами землю, аж комья летят. А ну, давай на коня! Лица приближаются, поблескивают зубы, белки глаз. Я же не умею верхом, ей-богу, не умею! На крышах вагонов — да, но верхом? Не заправляй арапа! Кто, как не ты, все призы в уезде загребал! Бок жеребца пышет жаром, словно открытое устье горящей печи, со всех сторон — оскаленные рты… Садись! Нету у тебя дороги назад. С ужасом замечает, что подпруга затянута слабовато. Ловко вознесенный вверх — не руками, нетерпеливым бурным дыханием, — наваливается животом на горячую, потную спину коня, однако правая нога не попадает в стремя, болтается в воздухе над устрашающей пустотой. Может, и видел бы ее, если была бы настоящей, но на ее месте протез того инвалида с палангского пляжа, и не знаешь, какие еще части тела одеревенели у тебя. Все ямки на дворе усадьбы тщательно заравниваются, откуда же вдруг эта ямища? Окружившие хохочут, лязгают зубами. Не знаешь? Провалишься — узнаешь! Ее теперь ничем не завалить! Хоть бы удержать коня, чтобы не вздыбился над пропастью, пока ты неживой ногой нашариваешь стремя да еще должен помнить о подпруге. При чем здесь я? Я же не рыл ямы… Елена! Олененок мой, спаси! Выплывает лицо Елены, даже не все лицо — губы, поблескивающие лоскутки красного целлофана. Не дрогнув, отвергают они мольбу о помощи. Не могу, муженек, жду, когда скажешь мне те три слова, которых так от тебя и не услышала… От такой надо бежать как можно дальше! Наконец ему удается нащупать стремя. Скорее, скорее отсюда! Конь еще не двинулся, а уже вздыбился, в пене, извернулся, хлестнул тебя гривой, ожег паром из ноздрей, метит ухватить зубами твою руку, натягивающую повод… Чужой, злобный — не умный Жайбас! И как только удается Лауринасу совладать с ним? Но ведь нет здесь никакого Лауринаса, сам я Лауринас, с ужасом осознает вдруг Статкус, даже щеточку усов над губой чувствует и то, как стекают по ней капли пота. Что же будет, если прикажут мне сажать деревья? Я в жизни ни единого деревца не посадил… С трудом удерживается на лоснящейся лошадиной спине, когда перемахивают они бездну, словно в бане, нагой на скользком полке, а конь несет неведомо куда, может, туда, где придется сажать деревья, и некому остановить бешеный галоп, разве что Петронеле уймет мужчин, чтобы не пугали жеребца. Хочет крикнуть ей, позвать, но вспоминает, что она тяжело заболела. Приходится скакать и ждать, когда подпруга сползет с гладкого конского живота, как кожура с созревшего каштана. Вдруг впереди, в клубящейся мгле, возникает еще чье-то лицо. Затуманенное, неясное, но и самой неясностью обнадеживающее. Неужели бешеный галоп перейдет в шаг? Неужели впереди спасение? Кричи, зови! Но как позовешь, если не знаешь имени? Истаивают, будто синька в воде, зыбкие черты, никак не вспомнить, кто же он, этот возможный спаситель, как и тот незнакомый знакомец на улице…

Проснулся Статкус с открытым для крика ртом. Почему-то не удивило ни то, что приснился конь, которого он сроду не видал, ни то, что считали его Лауринасом, а он и не возражал. Одно обидно, не разобрал, кто спаситель… Кто может протянуть руку помощи в череде дней? От кого он, Статкус, не отрекся, кого не предал, не обидел? Страшно гадать, чтобы не исчезла пугливая надежда, словно только растаявшие тени сна… Рядом простонала Елена, вспомнились приснившиеся безжалостные губы. Неужели снова обидел ее? Прижался к ней, теплой, может, тоже досматривающей свой сон. Нет, мне не в чем ее упрекнуть, она могла бы помочь, подумал, как давно, а то и никогда прежде, не думал… Оделся, не дожидаясь, пока разбудят. На дворе голова скорее проветрится от остатков сна…

Чир-чир-чир — доносилась простенькая, хватающая за душу песенка, и снова — чир-чир-чир — после небольшой паузы, в течение которой певец убедился, что лето, налитое зрелостью, еще не минуло, что всем хватает тепла и корма, что чувство полноты жизни как раз лучше всего и выражают его несложные рулады. Так щеглы будут петь и тогда, когда купят усадьбу чужаки… Хорошо быть птахой!

— Что? Где щеглы?

Слышащий в природе каждый шорох, Балюлис на этот раз щеглиной песенки не услыхал. Топтался возле конуры. Возле давным-давно гниющей под дождями и снегами собачьей конуры.