Людмила Улицкая - О теле души [Новые рассказы] [litres]

Через девять месяцев, когда жизнь Александры Викентьевны была налажена самым идеальным образом, случился инсульт, ее повезли все в ту же Боткинскую больницу, где она через несколько часов и умерла, не приходя в сознание.

…Стоял запоздалый май, больше похожий на апрель. Несколько смиренных деревьев, росших у входа в морг, едва обрастали листочками. В большом зале перед затворенными дверями собралась огромная толпа людей, которые пришли попрощаться с Александрой Викентьев-ной. Были даже какие-то иностранцы, пожилые дамы и господа посольского вида, один явно пастор. Все сгрудились возле приземистого некрасивого мужчины в очках, который возглавлял кафедру после ухода Александры Викентьевны на пенсию. Сестры жались друг к другу, чувствовали себя здесь совершенно посторонними.

Потом распорядительница раскрыла двери в соседнее помещение. Там на столе стоял открытый гроб, а возле него хлопотал старый священник в бархатной шапке – надевал епитрахиль и поручи. Двое его помощников в черном помогали управляться с золотой сбруей.

Сестры переглянулись: верующая? Мать была верующая?

Народ столпился около гроба, и даже не все смогли войти в это длинное помещение. Распорядительница отыскала сестер и поставила у изголовья. Мать была совершенно на себя не похожа: одутловатое в последние годы лицо подтянулось, сузился нос, проступила горбинка, которой никогда не было, а губы были растянуты в подобие насмешливой улыбки. Голова была туго обернута в черный шелковый шарф, такой большой, что покрывал все тело, и никакой одежды видно не было, только скрещенные узловатые кисти рук лежали поверх черной ткани…

Было отпевание, потом прощание, потом автобус с распорядительницей увез куда-то гроб, и все пошли в кафе неподалеку от больничного морга – там была скромная еда и возвышенно-восторженные разговоры о покойной… Вот и все.

Сестры ушли. Сели в темном проходном сквере по дороге к метро «Динамо» и заговорили первый раз в жизни о том, что держали в себе.

– Она меня никогда не любила…

– И меня.

– Она была ужасная мать.

– Вообще не мать.

– Она никого не любила, только свои буковки…

– Я пошла на бухгалтерские курсы… Там все же цифры… а буковки ее я ненавидела.

– Так я ведь тоже в программисты подалась. Я это ее образование всю жизнь ненавидела.

– Нет, не могу этого сказать. Я много лет на нее злилась, что она нам приличного образования не дала. Да ей не до нас было. Когда я поняла, поздно было.

– Да. Она жизни наши загубила…

– Загубила? Не знаю…

На том и расстались…

…Лидия придвинула к себе плошку с ракушками и камешками, стала перебирать их.

– Странно, что она собирала…

– Да, не похоже… как-то…

Вторая комната была маленькая спальня. Постель была небрежно убрана, как будто хозяйка собиралась скоро вернуться. И маленький рабочий стол, не покрытый ворохом бумаги, а чистый. Только несколько сцепленных скрепкой страниц, и сверху какая-то листовка по-итальянски. На ней было написано: « Nostra Signora della Terza età» . Было похоже на какую-то молитву. Дальше шел русский текст, видимо, перевод.

– Ты думаешь, она все же была верующая? – спросила Нина сестру, разглядывая страницы.

– Бабушка Варвара точно. А мать – не знаю. Когда-то партийная была… Хотя – отпевание это. Наверное, она так распорядилась…

Лидия надела очки. Почерк был разборчивый, без наклона, даже со склонностью к печатной графике – крупные прямые буквы, никакой извилистости строк, слегка увеличенные пробелы между строками и словами, куда прекрасно вплетались бы авторские правки. Но здесь никакой правки не было – чистый текст, который выглядел окончательно и даже торжественно.

Начала читать…

– Благословенны те, кто смотрят на меня с участием…

– Мне кажется, что все эти ее… на нее смотрели просто с обожанием, – заметила Нина.

– Нин, это же она не про себя, это просто молитва такая, – заметила Лида и продолжала:

– Благословенны те, кто приноравливает свой шаг к моему, усталому и замедленному.

– Какой шаг, – пробурчала Нина, – она же лежала чуть ли не год.

– Не понимаешь, что ли, она же писала это до того, как слегла…

– Благословенны те, кто громко говорят в мое оглохшее ухо…

Нина, перебиравшая на столе камушки и шишки, замерла. Потом спросила тихо:

– Лида, это она про себя, что ли? Ведь правда, она последние годы плохо слышала.

Лидия, не поднимая головы, ответила:

– Нет, конечно, это вообще… – и продолжала все медленнее:

– Благословенны те, кто ласково сжимают мои трясущиеся руки…

Благословенны те, кто с интересом слушают мои рассказы о давно ушедшей молодости…

И остановилась:

– Нина, а ты вспоминаешь про детство? И вообще, что мы вспоминаем? Я вспоминаю, как с бабушкой в Крым ездили в детстве…

– Это она только с тобой… Меня никто в Крым не возил. В пионерский лагерь меня отправляли.

– Ну да, мама вообще отпусков никогда не брала. Как стали выпускать, ездила… В Рим, в Иерусалим… и никогда мне ничего не рассказывала.

– А мне вообще никто ничего не рассказывал – ни мама, ни ты… – пожала плечами Нина. – О чем все это? О чем ты читаешь-то? К чему это?

– Да подожди, Нина. Я поняла. Она же только перевод делала, писали-то итальянцы какие-то, вот видишь, по-итальянски написано, и тоже десять пунктов.

И продолжала все медленнее:

– Благословенны те, кто понимают мою жажду общения…

– Господи, да какая жажда? – перебила Нина. – Она со всеми этими общалась по делу только, она только сама себя и занимала, и никто ее не интересовал…

– Да помолчи, Нин, мы на самом деле этого не знаем. Это нами она не интересовалась, мы ей совершенно не интересны были, а другие-то, с которыми она разговаривала, может, интересны… всю жизнь вокруг нее толпились…

– Благословенны те, кто дарят мне свое драгоценное время…

– Чем ты больше читаешь, тем у меня все больше злости, – а нам она свое драгоценное время никогда не дарила! Бабушка, может, тебе и дарила! А когда бабушка умерла, только детский сад мне дарил… драгоценное время.

Лида отмахнулась:

– Да не бурчи ты! Ты просто не понимаешь.

Я все же лучше понимаю, сама уже старуха, мне скоро семьдесят!

– Благословенны те, кто помнят о моем одиночестве…

– Лида! Не могу это слушать! Ну вот нисколько это не про нее, это про нас с тобой. Это у нас одиночество благодаря ей…