Сесилия Ахерн - Женщина, у которой выросли крылья [сборник litres]

Наконец посетительница закрывает меню, стукнув по обложке ухоженными ногтями. Ногти у нее свои, не накладные – прозрачный лак, натуральные белые кончики.

– Вы готовы сделать заказ? – спрашивает Сара, подходя и ставя на стол бокал с содовой, безо льда, без лимона. Она замечает, что тон ее голоса изменился. Ей хочется угодить этой женщине, произвести впечатление, она хочет быть ее другом. Жаль, что она не умеет держаться с такой уверенностью. Она восхищена тем, как свободно та разговаривает.

Официантка снова отмечает шелест на звуке «с», и сердце у нее замирает. То есть это не шутка и ей не показалось.

– Да, спасибо, – вежливо отвечает женщина, поднимая голову.

– Супер, – еле слышно отвечает Сара, хотя никогда так не говорит. Она и сама удивлена, что выразилась подобным образом.

Большой стол взрывается от хохота. Хохот заполняет все их маленькое бистро.

Они смеются совсем не над Сарой, но она невольно принимает их смех на свой счет.

Взглянув на них, женщина снова открывает меню, будто ей в голову пришло еще что-то, скользит глазами по странице, а потом с улыбкой говорит:

– Передайте, пожалуйста, повару, чтобы приготовил мне стейк из лосося под сырным соусом и салат из сухой спаржи и сельдерея. Хорошо?

Она не просит, она велит, но при этом поддерживает и поощряет. Глаза официантки наполняются слезами, по коже бегут мурашки. Она ненавидит эти блюда. Зачем их только включили в меню?

Сара неловко переминается с ноги на ногу.

– Я просто запишу…

– Нет, вы должны сказать.

Шеф-повар – человек вспыльчивый. Ее сразу предупредили, что с ним лучше не связываться. Он нетерпелив, он никому не дает спуску, а ей – особенно. Одно время у них работал официант-заика, но продержался недолго, не вынеся насмешек. Наверное, нашел работу, где требуется помалкивать. Здесь же, в бистро, нужно, чтобы все от зубов отскакивало, всем некогда, как в принципе везде. Ей это знакомо. Ее часто перебивали, чтобы договорить за нее, иногда по доброте, желая помочь, но чаще от нетерпения. Она привыкла, что собеседники отворачиваются посреди разговора или смотрят ей в рот, думая, что по губам быстрее разберут, что она там мямлит. Медлительная и нечеткая речь вызывает раздражение. А иногда достаточно одного слова, чтобы человек закрылся навсегда.

– Вы сможете, – говорит посетительница.

Кивнув, Сара делает глубокий вздох и шагает на кухню с заказом в руке.

Шеф-повар не кричит, не злится. Ему некогда. Весь мокрый, он склонился над блюдом для семи человек, нанося завершающие штрихи.

– Вы как раз вовремя, – кивает он ей и добавляет напоследок щепотку соли.

Она нерешительно смотрит на него.

– Что случилось? – спрашивает он.

– Я хочу прочитать вам следующий заказ.

Шеф-повар хмурится. У него нет времени для всякой ерунды.

– Женщина за четвертым столиком хотела бы… – Блокнот дрожит в ее руке. Ладно, она помнит все наизусть. Она поднимает глаза и выдыхает: – Стейк из лосося под сырным соусом и салат из сухой спаржи и сельдерея.

Он внимательно смотрит на Сару, потом – в блокнот, который она положила на стол. Сара стоит и ждет. Она не знает, чего она ждет, но для нее это был решающий момент. Что бывает потом? Наверное, ничего особенного. В смысле все становится нормально.

– Отлично, – одобряет шеф-повар. – Заберите вон те тарелки, пока все не остыло. – Он дергает за колокольчик на стойке.

Она улыбается, ставит тарелки на поднос и выходит в зал. Щеки у нее горят, лицо взволнованное, голова высоко поднята, будто она только что совершила свой первый прыжок с парашютом или даже без.

– Что бы вы порекомендовали на десерт? – спрашивает у нее женщина, когда Сара приносит ей заказ.

Она сосредоточивается.

– Я бы порекомендовала сладкий сахарный поссет и сливовое сорбе.

Женщина радостно хлопает в ладоши.

Женщина ест медленно, задумчиво, мерно двигает челюстями, будто напоказ. Потом надевает туфли, накидку, расплачивается, оставляя щедрые чаевые.

До конца дня Сара летает как на крыльях. Внутри у нее открылась какая-то потайная дверца, будто незнакомка передала ей некий секретный код. Сара научилась принимать себя, не прося за это прощения, говорить, когда хочется, как бы кто к ней ни относился, – благодаря одной шепелявой женщине, которая заказала ей содовую воду, стейк из лосося под сырным соусом, салат из сушеной спаржи и сельдерея, а на десерт сахарный поссет и сливовое сорбе.

Она искала детские фотографии сына для его школьного проекта, и, стоило ей открыть первую страницу в альбоме, как нахлынувшие воспоминания мгновенно и надежно засосали ее в черную дыру времени. Особенно одна фотография. Четырехмесячный Скотт, этакий хомяк-защечник, лежа на спине, дрыгает в воздухе пухлыми ножками и хохочет. Он смотрит на нее – как обычно. В том возрасте он не спускал с нее глаз, ведь на свете для него не было никого важнее. Ах, какой пупс – так и хочется зацеловать. Куснуть за щечку или ножку, вдохнуть его сладкий молочный запах.

Совершенно неосознанно она вынула фотографию из конверта, сунула в рот и стала жевать. Потом вдруг остановилась, вытаращив глаза, – до нее дошло, что она делает. Но в следующее мгновение ее накрыла волна чувств и запахов, а память обернула в уютный кокон любви и ностальгии. Она закрыла глаза и проглотила.

Голова закружилась, точно от высоты, и она откинулась на спинку дивана. На руках у нее очутился скачущий младенец, она почувствовала, как его пальчики тянут ее за губы, дергают за волосы, и вдруг он так резко отпрянул, что она едва успела схватить его покрепче и поддержать его голову. Он уткнулся губами ей в щеку, и этот младенческий запах, мягкость кожи, воркование из его детских связок ошеломили ее. Под ней был их старый обитый атласом диван, в голове – давние заботы, о которых она со временем успела позабыть. Пятнадцать минут она сидела одна, захваченная своей прежней жизнью, а потом – так же внезапно, как и началось, это все исчезло. Он исчез.

Ее глаза распахнулись под бешеный стук сердца. Жадно облизываясь, точно сладкоежка, что вот-вот запустит дрожащие пальцы в лежащую перед ним коробку шоколадных конфет, она стала выбирать следующее лакомство. Скотт, четырех дней от роду, только что из роддома. Схватив фотографию, она воровато оглядывается на дверь и торопливо начинает засовывать ее в рот. Это непросто, а жевать жесткую фотобумагу еще тяжелее. Она едва не сворачивает челюсть от усилий, а потом давится, глотая этот отвратительный комок. Но муки ее не напрасны, ибо, когда ее сознание наполняется желанными запахами, звуками, образами, она забывает и боль в челюсти, и тошнотворный вкус.