Виржини Гримальди - Время вновь зажигать звезды [litres]

– Они с нами каждую секунду. В это путешествие мы пустились только ради них. А уж скоро мы к ним присоединимся.

Диего согласился с другом:

– Всю жизнь меня преследовал панический страх смерти. Он никуда не делся, но отныне жизнь без моей жены меня пугает гораздо больше, чем смерть.

Эдгар шумно высморкался. Я залпом допила свой кофе и встала, поблагодарив их. Когда хочется поплакать, мне лучше остаться одной.

Большинство девушек моего возраста заводят отношения с парнями без настоящей привязанности. Никаких взаимных обязательств, не говоря уже о чувствах. Лично я не ищу любви, а ищу мужчину своей жизни. Я хочу, чтобы он заполнил собой все мои мысли, хочу чувствовать себя его половинкой, чтобы мне его недоставало, когда он далеко, чтобы он понимал меня без всяких слов, хочу знать о нем все, и чтобы это «все» в меня вселяло уверенность, я хочу, чтобы внутри меня все трепетало при одном взгляде на него, чтобы его голос вызывал в моем теле дрожь, хочу быть счастливой, только когда он рядом.

Я хочу любить так, как Эдгар и Диего любили своих жен. Хочу быть любимой так, как мой папа любил маму.

По дороге к трейлеру я встретила маму и Лили. Они шли разведать насчет проката велосипедов. Телефон оставался в бардачке, я взяла его и села на кровать. Кевин так и не ответил, но был на линии. Я быстро набрала эсэмэску, перед тем как об этом пожалеть.

«Привет, Кевин, просто хочу сказать, что думаю о тебе. Мне тебя не хватает. Целую, Хлоя».

Сразу же появился ответ. Мое сердце запрыгало, как мячик на веревочке.

«Првт, как много ты обо мне думаешь?»

«Очень много».

«Докажи».

Мне стало интересно, чего же он от меня ждал, когда вдруг добавилось новое сообщение:

«Скучаю по твоим сиськам, пришли 1 фото».

Веревочка мячика оборвалась. Это было не совсем то, чего я ожидала, но, может быть, у Кевина любовь проявляла себя в другом месте, а вовсе не в сердце?

Я оглянулась вокруг, хотя это же очевидно, что никто не мог сейчас меня увидеть, вытащила руки из рукавов и расстегнула лифчик. Одной рукой я задрала футболку и свитер, а другой направила объектив телефона на грудь. Я как раз размышляла над тем, как лучше снять, сверху или снизу, но в этот момент дверь открылась, и вошла мама. Я тут же опустила телефон, но не свитер.

– Что ты делаешь? – спросила она.

Я ничего не ответила, поскольку сочла, что и так все ясно, однако она настаивала:

– Ты снимаешь грудь? Хлоя, ответь! Зачем ты это делаешь?

У меня внутри все похолодело. Я словно увидела себя со стороны: лежу с голыми сиськами на неудобной кровати, и все только затем, чтобы обменять свою наготу на крохи чьей-то сомнительной любви! Какой же мерзкой, жалкой я должна была выглядеть в глазах матери. Меня охватил жгучий стыд. В бешеной злобе на себя я решила сорвать зло на ней:

– Да оставь ты меня в покое! – заорала я. – Оставь меня в покое, выйди отсюда! Ты что, не видишь, что я задыхаюсь от твоих постоянных поучений и команд?

– Хлоя, прекрати немед…

– Что прекратить? Прекратить показывать сиськи, прекратить подставлять свою задницу? Но, мама, надеюсь, что ты уже догадалась, почему я все это делаю? Ты когда-нибудь задумывалась: а не по твоей ли вине все это происходит? Может, если бы папа от нас не ушел, всего бы этого не было?

Она даже не вздрогнула. Мне хотелось остановиться, но меня переполнял гнев, он так и рвался наружу. Я должна была сделать ей больно. Я взяла в руки оружие. Прицелилась. И выстрелила.

– Возможно, будь у тебя самой мать, из тебя вышло бы что-то путевое!

У меня была мама. Звали ее Бриджит. Я с ней часто разговаривала, советовалась; она была первой, кому я рассказывала обо всем, что со мной происходило, и каждый год ко дню ее рождения писала для нее новое стихотворение.

Умерла она в пятницу. Как раз были в цвету мимозы, и тогда я только что срезала тайком несколько веточек у нашего соседа, господина Бланшара. По дороге домой я чувствовала запах желтых помпончиков и не могла дождаться, когда наполню их ароматом гостиную. Это были мамины любимые цветы.

Мама лежала на полу, на кухне, перед духовкой, где продолжала готовиться запеканка.

Я попыталась ее поднять, трясла, хлопала по щекам, кричала, умоляла, плакала. Мама всегда просыпается, когда ее ребенок плачет.

«Посмотри, мама, я принесла мимозу. Ну, пожалуйста, мама…» Я прочитала ей свое стихотворение, учитель сказал, что хорошо получилось, что я создала образ. «Послушай, мама, почувствуй мой образ, мама! Знаешь, я видела журавлей, пойдем, давай выйдем на улицу, мама, я уверена, что и другие нам покажутся. Мама… Умоляю тебя, мама…»

Мне хотелось позвать кого-нибудь на помощь, но как я могла ее оставить одну?

Тогда я положила руки ей на грудь и с силой начала давить. Однажды я видела, как это делали по телевизору, и мужчина тогда ожил. Я очень долго пыталась ей делать искусственное дыхание, пока руки окончательно не онемели. И тогда я все поняла. Я пошла и взяла плед с дивана, легла рядом, уткнулась лицом в ее шею, накрыла нас обеих и принялась бормотать песенки, которые она мне всегда напевала по вечерам.

Я все еще пела, когда отец вернулся с работы. Он-то и рассказал мне об этом. Было уже темно, запеканка сгорела. Но я помню только пушистые шарики мимозы, разбросанные по холодному плиточному полу кухни.

Мне было восемь лет, и я была единственной дочерью. Отцу моему тогда было тридцать, и он стал единственным родителем. Бабушке уже исполнилось пятьдесят четыре года, и других детей, кроме папы, у нее не было. Мы, оставшиеся, сплели косу из трех прядей нашей боли, чтобы создать одну боль, огромную, испепеляющую, непреодолимую. Мы, конечно, надеялись, что втроем нам будет легче ее нести. Но вышло иначе. Горе тех, кого мы любим, многократно увеличивает наше собственное.

Я росла, всеми силами души мечтая стать матерью.

С первым криком моих детей у меня в жизни появилась единственная цель – сделать дочерей счастливыми.

Их отец часто обвинял меня в том, что я отвожу детям слишком много места в своей жизни. И он не просто был прав, он даже преуменьшал: я отвела им ВСЕ ИМЕЮЩЕЕСЯ МЕСТО в моей жизни. Каждый мой поступок был продиктован желанием увидеть на их мордашках улыбку. И в этом вовсе не было никакой жертвенности, на самом деле речь шла едва ли не об эгоизме: делать их счастливыми становилось для меня единственной возможностью обрести счастье самой.

Я обожала годы их раннего детства, когда мы были друг для друга всем. Хлоя, милая моя детка, могла заснуть, только прижавшись ко мне, она посвящала мне все свои рисунки и давала клятвы, что никогда со мной не разлучится. Лили, маленький комик, мастеривший себе накидки из моих юбок и все время требовавший лепечущим голоском страшных историй: «Ну, позалуста, позалуста, мамочка, любимая моя». Наблюдать, как они растут, стало для меня наивысшим блаженством, самым прекрасным, что только может быть на свете.