Эли Люксембург - Десятый голод

Когда я к нему вошел, он вскочил с проворством, неожиданным для этой слоновьей туши, запер за мной дверь, а ключ опустил в халат — просторный, белый халат из маргиланского шелка с отливами медовых оттенков, халат цвета праведников.

Сегодня он был надушен, был возбужден! Здесь, в диван аль-фадде, на видном месте, имелась у него особая полочка, густо уставленная пузырьками, пуховками, баночками, флакончиками: он лил на себя духи, умащивал себя мазями, подкрашивал щечки. Бросались в глаза щипчики для волос, пилочки для ногтей, всевозможные лаки… «Ну а письма, где он письма наши вскрывает? Лаборатория, аппаратура… — пытался я всякий раз угадать. — Или совсем не здесь происходит у него перлюстрация?»

На столе, на крокодиловой коже, я увидел старинный фолиант. Ибн-Мукла перехватил любопытный мой взгляд, сел в кресло и открыл фолиант на одной из закладок.

— Макамы [38] Макама ( араб. ) — красивое выражение, нравоучение, притча. несравненного Хамадани [39] Аль-Хамадани — арабский писатель и философ XII века, суннит. ! — сказал он чувственно, с благоговением. — Макамы несравненного Хамадани с комментариями Мухаммада Азди — ренессанс ислама, зенит Мамлакат аль-ислам [40] Мамлакат аль-ислам ( араб. ) — Исламская империя. ! Времена простые и грубые, но сам человек не так еще интересен…

И спросил:

— Ты в армии в ракетных частях служил?

— Совершенно верно, хазрат, в ракетных частях три года!

— Я и говорю: люди сейчас гораздо пошли интереснее! Ошибаются, правда, часто поступают неграмотно, и много надо работать с такими, наставлять на правильный путь, перевоспитывать… Но только не оттолкнуть, ни в коем случае не оттолкнуть, чтобы вера в них не заглохла! Верно я говорю, Абдалла?

— Хазрат бесконечно мудр, сердцу хазрата доступны мысли самого Аллаха!

С минуту он переваривал эту пустую лесть, переваривал ее благодушно. Но вот черные, заплывшие жиром глазки остро меня ужалили:

— Пишешь письма из медресе?

Я выкатил ему чистые, целомудренные глаза.

— А разве нельзя? Впервые слышу об этом! Все пишут кому-нибудь: родственникам, друзьям…

— Не прикидывайся шутом, отвечай коротко, четко: кто такой Виктор Цева?

— Вместе служили в армии! Я после дембеля [41] Дембель — демобилизация (жаргон). домой вернулся, а он в училище поступил офицерское. Окончил училище, служит сейчас на Кубани.

— Почему письма его получаешь на главпочту, до востребования, а не на медресе? Почему?

Ребе немедленно мне подсказал: «Ты одинок…»

— Я ведь вам говорил, все от меня отреклись, все избегают, даже пойти некуда. Вот и придумал лишний повод по городу прошвырнуться!

— Лжешь, Абдалла! Лжешь, как коварный шакал! Диван аль-фадда боишься, меня боишься, тайной жизнью живешь! — И постучал пухлой рукой по папке. — Вся переписка ваша — здесь у меня! Письма офицера Цевы и мулло-бачи медресе Сам-Ани Абдаллы Калана.

Тогда я задал ему совершенно естественный вопрос: «Почему вдруг нарушен закон — тайна граждан на личную переписку?» И привел Ибн-Муклу в дикий восторг. Он закатился сначала хохотом, а после, отхлопав себя с добрый десяток раз по животу и утерев слезы, сделался сразу суров, как прокурор, сообщающий отступление от закона, как последний базарный шут:

— Бдительность работников почты! Эти письма в дороге расклеивались, листы выпадали, их подбирали на сортировке, передавали в дирекцию, передавали в органы… А органы эти поступки считают похвальными, всячески их поощряют! — Потом добавил сердечно и задушевно: — Во времена Хамадани эти письма велели бы вам обоим съесть, облили бы вас нефтью и подожгли!

И, мысленно наслаждаясь казнью, этот ракка смотрел на меня пустыми глазами. Затем склонился над папкой и стал в ней рыться.

— …Большой охотник выступать на собраниях! Любое скопление зрителей, и ты уже тут как тут, и ты уже вертишь задницей, чтобы отдаться — отдаться всем сразу! Настоящее сексуальное расстройство, явно выраженный комплекс сцены… Зря ты тогда испугался на крыше, я бы и тебя приласкал! Дверь заперта, видишь? Не будем стесняться, милашка, никто не зайдет!

«Странные вещи…» — загудел мне ребе над ухом.

— Странные, дикие вещи я слышу, хазрат, какой-то уличный, вульгарный тон! Быть может, Коран смотрит сквозь пальцы на подобные предложения, но вера моих предков…

«Побиение камнями насмерть!» — немедленно подсказал ребе.

Но я не стал вдаваться подробнее в веру моих предков, чтобы лишний раз не травить хазрата, а обратился к Аллаху: все-таки было надежнее.

— Аллах уже покарал меня за распущенность! Вы мне хотите напомнить об этом, о страшных моих грехах? Разве хазрат не знает, что говорит Коран по этому поводу: не упрекай согрешившего, ибо он раскаялся, но, если напомнишь и упрекнешь, — это твой уже грех, это грех твой вдвойне!

Меня он давно не слушал, он был поглощен папкой, загадочно ухмылялся. И вдруг вскричал, радуясь, как ребенок:

— Нашел, нашел! «Еще один факел» — политплакат художественного комбината «Рассом [42] Рассом ( узб. ) — художник. ».

Проклятый плакат был размером в простыню. Вначале он пробовал его развернуть, оставаясь в кресле, но это у него не вышло. Тогда он поднялся, взявшись за верхних два угла этого пожелтевшего от времени паскудства, и встал напротив меня в позицию тореадора. Опять эффекта не вышло: он несколько раз глянул на плакат сверху — плакат ему виделся вверх ногами — и наконец пришпилил его на деревянной обшивке, любуясь плакатом и умиляясь им.

Я мысленно снял с Ибн-Муклы белый халат праведника, раздел его махом и стал примерять на него мундиры. Больше всего ему шел полковничий: золотые погоны, ряды орденских планок, сапоги блестящего хрома. «Где он является в этом мундире, на каких бесовских шабашах? И есть между ними с клыками, с хвостами — есть, несомненно! А как там с чинами, субординацией, с рангами? И гомик ли он вообще? Э, нет — сфинкс, вот именно…»

«Не отвлекайся на постороннее! — напомнил мне ребе. — Думай о Розенфлянце, сосредоточься!»

— Кто такой Розенфлянц? — Ибн-Мукла снова сидел в кресле.

— Давно, хазрат, задолго до медресе…

— Отвечай четко, по существу! Не начинай каждый раз с этих глупых «давно»! Все эти «давно» без тебя мы знаем прекрасно!

— Сменный инженер-диспетчер второго Бухарского таксопарка, друг детства, вместе росли на одной улице, за одной партой в школе сидели. Однажды Рома мне спас жизнь! Это так было, хазрат…

— Вот заявление Розенфлянца! — И между нами возник лист бумаги.

Легко и мигом связалось: этот плакат из папки, злополучное собрание в таксопарке и донос Ромы.

«Бедный Рома, балбес длинноногий! Вот и тебя припутали…»