Эли Люксембург - Десятый голод

— На почве чего вы с этим еврейчиком не поладили, почему он написал на тебя грязный донос? Какие политические взгляды у этого Розенфлянца? — И смотрит на меня выжидающе.

«Ай ловко, ай умница, ну и молодчик же Ибн-Мукла! Я должен Рому охаять, избить цепами. Еврейчики бьют еврейчиков, все правильно, все чисто и грамотно!»

Набираю в легкие побольше воздуха, чтобы долго-долго хватило:

— Инженер Розенфлянц Рома человек тихий скромный принципиальный член партии человек с твердыми политическими убеждениями всегда мыслит вместе с партией на работе в быту и дома образец для подражания я всегда глубоко уважал его старался во всем брать пример…

И все, и кончился, выдохся! Глотнул немедленно новую порцию, а твердого взгляда не погасил, готовый и дальше нести подобную околесицу. Но тут увидел, что Ибн-Мукла опять шарит в папке, что эту тактику он раскусил. Помнил, конечно, как хвалил я сукиного сына Фархада, хвалил Ашота, ишака карабахского, хвалил блядушку Нелю, а теперь эта тактика шла вхолостую.

— Опять на тебя два заявления: одно от директора второго Бухарского таксопарка, а второе от Розенфлянца. Кого хочешь слушать раньше? По ком соскучился больше?

— Читайте диспетчера, — рассудил я. — Все-таки друг. По другу соскучился, приятно послушать привет от друга детства!

— Итак, читаю. В начале августа на нашем митинге в таксопарке, посвященном израильской агрессии, выступали ораторы. Все выступали красиво, клеймили наглых захватчиков. Вышла очередь Калантара, который с ходу прицепился к одному плакату на сцене, а этот плакат был правильный и эффективный. На тему агрессии было много плакатов на сцене, но Калантар прицепился именно к этому! Мы думали, что он больной, что выпимший, такой у него был вид, у водителя Калантара…

С трудом разбирая почерк, Ибн-Мукла мычал, причмокивал, недовольно вздергивал подбородком и наконец откровенно пожаловался:

— Ты только послушай, как инженер пишет, какой примитивный стиль! Какое изложение инфантильное! Как они институты кончают, эти еврейчики, шайтан их знает! Непременно диплом проверю — не с рук ли куплен? — И снова стал мучить себя, читая с трудом и отвращением: — Рука скелета держала факел, как факел с олимпийским огнем, а слово «Израиль» делали буквы из этого огня. Слово «США» было ясно написано на скелетной руке, как бывает написана татуировка у блатных и бандитов. На этот смешной плакат Калантар разозлился, он начал бросать слова: «Искажение картины войны на Ближнем Востоке», «Грязные средства агитации и пропаганды» — бросать такие слова людям в лицо, и все мы дружно смеялись. Все мы дружно его жалели, потому что у нас коллектив здоровый и дружный, потому что — советский! И этот плакат у нас понял сторож, поняли все уборщицы, а вот Калантар, шофер Калантар, — нет!

Он явно валял дурака, Рома. Я все простил ему за это послание шутовское. Меня он повеселил, я был ему благодарен за этот привет из той жизни — он все понимал, «хитрый еврейчик».

— Вернемся к письмам! — возвестил Ибн-Мукла. — Вернемся к нашим баранам… В папке — копии, а тексты писем своих ты помнишь на память, она у тебя отличная, хвала Аллаху!

— Аллаху хвала! — бездумно отозвался я, поглощенный созерцанием «Факела», переживая привет диспетчера Ромы.

— Смрад и падаль! — вскричал он вдруг громко. — Смрад и падаль! — Прикрыл халатом лицо и громко, навзрыд, заплакал.

Помню, как в наших странствиях ребе Вандал любил повторять, что жизнь — это как школа, как урок, и если кто в этой школе с уроком своим не справится, то Бог возвращает его душу на ту же ступень, в тот же класс. И еще любил повторять, что ухо над нами внимательное, и глаз за нами следит зоркий, и велел нам требовать от себя отчеты, чтобы каждый день был нам Судным днем [43] Судный день — последний день существования мира, когда над людьми, дабы выявить праведников и грешников, Богом будет совершен последний суд. В переносном смысле — конец света. В иудаизме — праздник покаяния и искупления грехов, самый торжественный праздник в году. Является также днем поста. , ибо судимый здесь уже не будет судим на небе.

Отлично помню еще, когда нам в походе везло и все у нас шло гладко, то голова кружилась от счастья, и дух захватывало, как в полете, аж страшновато порой становилось. Но если вдруг не везло, то все садились на землю, и каждый подолгу себя исследовал, каждый тщательно в себе ковырялся.

С дядей Ашильди все было ясно — мне явно не повезло. Бухара — город его и моей юности, город наших общих предков, — выпала вдруг начисто у него из памяти. Никаких следов Бухары, следов моего отца, матери… А это уже мое наказание, мне наказание! За что, Господи?!

Пытаюсь проникнуть в дядину душу, прочесть его тайные мысли, а вдруг там расчет? И думаю за него: «Вот явился из Бухары щенок, стал трезвонить на весь Израиль про зверства Калан-паши, про награбленные сокровища… Зачем мне скандалы на старости лет?! А кто он сам, племянничек? Изловлен случайно в пещерах, наша разведка колет его и пытает, а он им глаза порошит: придумал пергамент, ребе Вандала, сионизм придумал в медресе Сам-Ани и шантажирует меня Ибн-Муклой, потому что я ему нужен… „Дядя! — кричит. — Спасите меня, признайте племянником!“ А я вот возьму да прикинусь себе идиотом».

Никак не решаюсь сказать ему это в лицо, прямо при Джассусе, откровенно. Никто ведь меня не спасет, так и сгину никем не признанный, никем не обласканный в родном Иерусалиме… Чего же молчу?! Но эти мысли сменяются вдруг другими — покорными и фатальными: может, так мне и надо, так и должно быть? Это моя расплата в виде выпадения памяти у бедного старика, и должен принять я свою судьбу?! Ведь был же судим на моих глазах Авраам Фудым, судим на земле, и где он сейчас? О, душа его нынче свободна от мрака безумия, все понимает и знает, и в эту минуту, быть может, здесь, в моей палате, читает все наши мысли — мои, дядины, Джассуса и ждет развязки: «Иешуа, дружочек, все к лучшему, все к лучшему!» И все остальные, быть может, здесь, и тоже ждут земного моего суда. И Витя Цева… Нет, у Вити на меня свои обиды, очень серьезные. Его убили по моей вине. Ибн-Мукла так и сказал: «Твои письма убили его!» Витя не может быть в этой палате, он требует для меня другого суда — небесного, ибо скоро, очень скоро будет развязка, будет моя очередь.

Мозги у меня трещат: «Что бы еще придумать? А может, с дядей все обстоит иначе, из области романтической? Может, двое эти любили одну женщину — мою мать, — братья Ашильди и Нисим, а я как призрак пришел из прошлого, разбередил его старые раны, оглушил старика? И знаю, что есть даже такое: от исступленной любви, если оба состоят в разных браках, рождаются у любимых дети, как две капли воды похожие… Вот и вышло у них именно так — у матери моей, у Ципоры, и у этого старика Ашильди. Родная душа, родная кровь! Все правильно, все сходится!»