Эли Люксембург - Десятый голод

— Сегодня ночью от болезни сердца и тяжелых государственных потрясений скончался Герой Советского Союза президент Гамаль Абдель Насер!

Я снова вскочил на ноги, будто ужаленный. Но он не дал мне очухаться, а принялся рубить ледяным топором приказания:

— Возьмите нашатырный спирт и летите вниз: кто в обмороке — окажите первую помощь, пусть спирт нюхают! Затем — на проходную, у вахтера оружие, проследите, чтобы не вырвали, чтобы сдуру не стали палить! Из проходной же позвоните в «скорую помощь» — все городские машины, всех врачей и сестер гоните сюда… Работки, короче, будет навалом: сейчас мы двое только живых да ходячих!

— Во двор я ни за что не спущусь! — решительно возразил я. — Мне голову во дворе оторвут.

— Никто вас пальцем не тронет! Ведите себя естественно.

Лань моего отчаяния, вечно он так мне советовал: «Ведите себя естественно». Гавкай, говорил, на этих арабчиков, подначивай их побольше, пусть себе злятся! Ну да, спустись я сейчас во двор со своими подначками, они бы меня до косточек обглодали. Хорошенькие подначки — сам Насер копыта отбросил…

Моего зубовного скрежета лань, моя умница, вы сами уже догадались: больше всего на свете мне бы хотелось сейчас удрать, смотаться как можно скорее в Чор-Минор, чтобы первому принести грандиозную весть: «Евреи, злодей скончался!»

Адам из комнаты вышел. Я медленно докурил сигарету, выпил соку из холодильника, взял тампоны, пузырек с нашатырным спиртом. Что же придумать, как предстать перед ними? А что, если разочек себе изменить? Почему бы не попробовать держаться их масти?

Разбежался, грохнул ногой в дверь и вылетел с воплем на галерею:

— О джамаль, о совершенство! На кого ты покинул нас?!

И кубарем покатился во двор, на раскаленные плиты. А духота стояла за дверью, как в турецкой бане.

Так начался этот день, самый длинный в моей жизни.

Вижу себя в автобусе. Мы все во всем одинаковом: грязно-зеленые комбинезоны, черные ботинки, береты, летим по Каганскому тракту…

Хоть и было по расписанию стрельбище у нас дважды в неделю, и ничего в эти дни, кроме стрельбища (и молитвы, конечно, чтобы вера в нас не заглохла), на самом же деле гораздо чаще. Нападала на братьев моих палестинцев внезапно тоска по дому, делались они грустными, хандрили, все валилось у них из рук, и не могли развеять этих печалей концерты и представления в Клубе содействия и солидарности с народами Азии и Африки — ночные концерты с флейтами, бубнами и танцами живота, не радовала баня, не утешали мальчики, поставляемые Ибн-Муклой, и все занятия тогда отменялись: валили на склад, облачались в комбинезоны и в пустыню, на стрельбище, — травить ненужные газы!

Чаще всего рвались на стрельбище, услышав про стычки на Ближнем Востоке. И вовсе неважно, арабы вздули евреев или наоборот. «К оружию, братья!» И возвращались в гадюшник довольные, бодрые, снова жадные до скучных занятий: химичить с ядами, мастерить адские машины, шифры, коды, занятия спортом, лекции и семинары, жара и будни, короче… Ну а Насер окочурился, скажем, бог и страшилище Насер? Тут, моя лань горячая, сам Аллах велит за оружие взяться — никто не сказался слабым, никто не отговорился трауром.

По сторонам тракта — бескрайние хлопковые поля, буровые вышки. Настроение у меня отличное: «Господи, радость-то какая!»

Где-то на этих вышках пашет Дима Барух — инженер исхода нашего. Вернее, пахал недавно, ибо ребе послал Диму в Москву — в Москве сейчас Дима! Потом я думаю о себе… Лично мне ребе поставил четыре задачи. Во-первых, овладеть отлично арабским. Ведь я на всех путях нашего странствия буду выходить на поверхность, вступать в контакты с местными жителями, буду разведчиком, следопытом, буду добытчиком пищи, информации, медикаментов… Да просто пергамент читать! Без языка его и похищать нечего… Затем — здоровье: укрепить ноги, мышцы, легкие, ибо чахлому с дорогой не справиться, а подготовка физическая в медресе на самом высоком уровне. Третье — похитить пергамент. Это дело пустяшное, в нужный час мне ребе прикажет, и я пронесу его под халатом. Ну а четвертое и последнее — это уже для вас, разведчица моей постели: тайны гадюшника, тайны, что должны быть закованы в надежные челюсти. Явки, пароли, клички, ключи шифровальные — то, что полезно Израилю. «Если Богу будет угодно привести нас на родину!» — как говорит каждый раз ребе Вандал.

«Будем надеяться, что Богу это угодно, — думаю я. — Вот и Насер сыграл в коробочку!»

Бескрайние хлопковые поля, снежная картина в бухарском нашем оазисе. На окно кивает мне Тахир, мой напарник учебный, спрашивает, как называется у нас такая погода?

— Самум! — отвечаю.

— А у нас — хамсин. Идет из святой Аравии, из Мекки и Медины, черным платком накрывает Аль-Кудс, на весь Фаластын [48] Фаластын — одно из названий Палестины. — хамсин.

Илана, он ваш земляк, кстати, до Шестидневной войны был жителем Иерусалима, имя же полное — Тахир Аббас Калваза аль-Кудси. Долгое, как наша родовая вражда. Ужасно тихий, ужасно религиозный, зато в отношениях со мной — сплошная спесь. Но, несмотря на это, на вечно надутое спесью сердце, я просто над ним трясусь и все прощаю. За Иерусалим, хотя бы за одно это… С той минуты, как сели мы с ним в автобус, он всю дорогу долбит мне одно и то же: «Это вы, евреи, убили его! И русские тоже… Сионисты и русские убили вождя!» Поэтому, лань моя, забегая вперед чуточку, хочу вам сказать: «Эта песня напарника и привела меня через месяц в диван аль-фадд, в любовные объятия Ибн-Муклы».

К нашему разговору прислушивается весь автобус.

— Если ты перешел в ислам, потому что есть на твоей душе грех, то ты дурной человек, но если вдобавок ты предал и свой народ, то ты вдвойне мерзавец! Тысячу раз мерзавец, — говорит мне Тахир.

Адам сидит на переднем кресле и нервно, как конь, прядает ушами — к каждому слову прислушивается. Адама я не боюсь. У меня отличное настроение. Почему бы не подурачиться?!

Я отвечаю громко Тахиру, что он заставляет меня страдать.

— В день траура, в этот горестный день, — говорю я ему, — ты не имеешь права унижать товарища по оружию. Когда мы будем воевать против сионистов, ты увидишь, как я докажу свою верность джамалю, докажу свою верность исламу!

Вот же собака, а! Когда я подначивал Тахира за поражение в Шестидневную войну, за сдачу и бегство арабов из Иерусалима, когда кричал ему в харю, что все они слабаки, трепло и пижоны, — тут я ему нравился, тут я был ему ко двору, как говорится. А если сегодня ночью один только раз прикинулся для них своим и визжал вместе с ними — то сразу я им еврей, сразу им русский, да?! Забавно же получается! Нет, я это дело так не оставлю, я на них отыграюсь еще.

— Тахир, — говорю как можно внушительнее, — ведь ты человек умный, религиозный, в Коране нет тебе равных! Как объяснить тебе, кто я на самом деле? Ведь ты же все равно не поймешь, тут только твой салихун объяснил бы тебе.