Эли Люксембург - Десятый голод

Когда опускались сумерки и солнце садилось за Сионскую гору, мы оба выходили на плоскую крышу его дома, где висело белье на проволоке, присаживались за плетеный столик и молча глядели вниз, любуясь Кедронской долиной. Справа, на Лысой горе, виднелось поместье наместника, а рядом, слева, — церковь Петушиного крика [52] Церковь Петушиного крика — храм в Иерусалиме, построенный на том месте, где, как считается, произошло троекратное отречение от Христа одного из его учеников — Петра. . Много столетий назад, рассказывал мне Тахир, именно здесь прокричала в ночи горластая птица, возвещая миру рассвет, и трижды до этого крика предал Петр своего учителя. Ночь была зябкая, весенняя, а они у костра грелись — легионеры и Петр… Я смотрел на крышу церкви и видел возле креста петушка из зеленой жести, и били колокола, и слышалось пение муэдзина в глубокой Кедронской долине.

«А почему тебе так интересен мой дом, мой город?» — спрашивал у меня напарник, словно чуя неладное.

«Ну это же город нашей будущей партизанской войны! Все эти атласы, кинофильмы, учебники, по которым нас обучают, мертвы для меня. Другое дело, когда ты берешь меня за руку и водишь по улицам. Тогда я вижу и все засекаю, где нам устроить тайник, чтобы прятать доллары, документы, где нам устроить тайник для оружия, рации, микропленок…»

Много раз я приходил в комнаты к уроженцам Шхема, Бейт-Лехема, Иерихона, просиживал с ними целые ночи напролет, пытаясь вызвать ностальгические воспоминания.

Мне часто везло, и я отправлялся тогда путешествовать. Мы приходили на берег Смердящего моря, лазили на неприступные скалы, подставляя грудь горячему ветру. Я видел стремительных барсов, горных козлов, сидел в бедуинских шатрах и пил кофе, любовался восходами солнца со стороны Моавитских гор, и не было для меня прогулок более обольстительных, нежели эти… Порой мне хотелось отправиться на Кинерет, побывать на Хермоне — блажь! Или вдруг, в какие краски одевается лес под Цфатом, хотелось узнать, как пахнет море у Акко и есть ли рыбалка на Иордане? Но узнать эти вещи было нельзя, не у кого. Или просто не помнили…

— Мы вернемся туда! — ободрял я себя и их. — Эти горы, холмы и долины наши, принадлежат нам по праву отцов!

И в знак восхищения братья мои палестинцы осыпали мне руки и плечи горячими поцелуями.

Мы сидим в инструкторской — голом бетонном бараке. За окнами воет ветер, о стекла трется песок с сухим шелестом. Дышать нечем, обливаемся потом… Я вижу за окнами сторожевые башни, вижу, как прячутся от непогоды под стеклянными колпаками часовые, вижу, как поземка взвихряет песок на дюнах, и дюны шевелятся, дышат, ворочают спинами и хвостами, и вся пустыня похожа на лежбище доисторических ящеров.

Сидим вдоль серых стен, на длинных скамьях, а Адам помчался к начальству доложить о нашем прибытии.

Сидим и ждем, и проклинаем всех черномазых на свете: уроженцев Конго, Родезии, Берега Слоновой Кости… Они живут в тренировочных лагерях в окрестностях Бухары, а сюда, в Беш-Куддук, приезжают на стрелковые упражнения, как и мы. Беш-Куддук — так называется этот край пустыни. Здесь некогда был цветущий оазис, была вода, но пустыня — неумолимый могильщик, нагнала сюда свои дюны…

Ясно с первого взгляда, что черномазые здесь, а стрельбище занято, что мы напрасно приехали. Макет с джунглями посреди барака — родная природа черномазых: игрушечные танки, броневики, пехота в атаке — курносые, толстогубые, кучерявые. А на полу сигаретный пепел, огрызки яблок, конфетные обертки, накурено, как в борделе.

— Поздно приехали, — говорю я напарнику. — Они тут всю ночь занимались.

— Постреляем, еврей, имей терпение! — Тахир мне кивает на стену напротив, обклеенную сверху донизу плакатами. На самом верху, на белом ватмане, изображено черной тушью: «К терпеливому и Аллах терпелив!» — написано по-арабски, красиво, каллиграфически. А ниже чего только нет! Плакаты по оказанию первой помощи, защита от атомной радиации, «катюши», «калач», базуки, салоны чуть ли не всех пассажирских самолетов в мире.

Кстати, по части терпения даже сам Адам Массуди — «не с утра диверсант», как говорится, и выносливейший «крот», мог бы многому научиться у моего «салихуна».

Расскажу вам, моя Мата Хари, один случай, как устроили нам испытание. Операция называлась то ли «Синай», то ли «Аскет» — сейчас и не помню… Отвезли нас, короче, в пустыню и сбросили из вертолета на дюны. Сбросили следом компас, гидрофобную ткань, мешки пластиковые и по две фляги на брата. Но не с водой, моя лань, а с бензином фляги. И все — и ни оружия, ни консервов, ни мешков тебе спальных. Подыхайте, как падаль!

И что же мой «салихун», хотите вы знать? Как повел себя этот нытик и ипохондрик, этот хиляк и святоша, хотите вы знать?

— Мы оба с тобой семиты, верно? — спросил он меня, усевшись на раскаленный песок и обводя медленным взглядом эту пустыню медленной смерти.

— Ну семиты, ну братья как будто… Ты что, политзанятия решил проводить?

— Наши предки общие — кто они? — продолжал мой напарник, впадая в транс у меня на глазах.

— Не знаю, кто у тебя были предки, а про своих я в другой раз тебе расскажу, если живы останемся.

— Наши предки, Абдалла, знались с бесами, дружили с ангелами! Они брать умели от каждого по им присущему качеству… Шесть качеств имеют бесы, и тремя из них Аллах наделил человека: едим, как они, и пьем, размножаемся и умираем. И ангелам тоже подобны мы тремя качествами: ходим ровно, имеем разум и общаемся живой речью…

— Ну при чем здесь ангелы, при чем бесы?! — вскричал я в истерике и принялся рыть песок, рыть могилу себе тут же на дюнах. — Мы через час начнем умирать, а ты уже бредишь, Тахир!

Погружаясь в транс все больше и больше, он стал говорить о четырех родах вредителей: змее, коршуне, льве и шакале, которых мы видим, и они нас видят.

— Но опасаться, Абдалла, нам следует невидимок: отравленной пищи, ядовитой воды, внутренних болезней!

Короче, Илана, битый час мы сидели так, покуда мой «салихун» шептал заклинания, призывая бесов и ангелов, чего-то там вычислял, отнимая и прибавляя, затем встал на колени, сложил молитвенно руки и обратился непосредственно к Аллаху:

— О Создатель! Жизнь, что Ты даровал нам, — она ведь превыше всего! Нет с нами крыльев, ибо не ангелы мы, и не бесы, чтобы мигом пересечь сей край проклятий и гибели, не можем ходить невидимками и не знаем своего будущего! Не ради заслуг наших, а ради жизни — гостьи Твоей, позволь нам питаться нечистью. Разве не на сей именно случай Ты наделил человека шестью качествами животного?!

И мы пошли — шли мы неделю, а может, больше, питаясь мне и ему недозволенной пищей. Сливали в норку немного бензина и ждали, покуда появится дичь: вараны, мыши, суслики… Жажду мы утоляли буквально небесной росой. Откапывали на ночь воронку, устилали ее гидрофобной тканью, а утром пили воду — пару горстей на брата. Спали поочередно, ибо боялись черных, огромных каракуртов, кочующих по пустыне стаями, как саранча, боялись желтых панцирных скорпионов, разящих спящего насмерть, боялись блуждающих душ, отвергнутых вратами рая и ада, но больше всего — хикма-малауму, змею, что выглядит безобидно, как уж, но плюется ужасным ядом. Если падет на человека такая слюна, то сгорает как спичка, и остается лишь кучка пепла… А однажды, на пышущем зноем закате, мой «салихун» вдруг разделся, разделся догола, и велел мне ощупать все свое тело. Мне показалось, что блохи его замучили, паразиты, что хочет мой «салихун», чтобы я его почесал или сделал массаж. «У тебя члены одеревенели, брат мой Тахир?» Но он ответил, что хочет проверить, кто над ним властен, Аллах или русские: «Коварство этих бандитов не знает границ, это мой салихун еще говорил: они вживляют в тела людей капсулы с ядом, делают это во сне, а после нажмут на кнопочку и убивают тебя с любого расстояния. Капсула растворяется, ибо умная!»