Эли Люксембург - Десятый голод

— Мамлакат аль-ислам! — ревем мы немедленно и разом веселеем.

Надо бы вас познакомить, мое сокровище, с симпатягой Нурой, ведь вы на работе все-таки, а он «человек-лягушка», мастак по подводным диверсиям. Нура у нас белокурый, совсем не похож на араба. Он страшно страдает от этого: от белого цвета кожи, от голубых своих глаз… Лань моя, вы обхохочетесь — Нура глушит черный кофе чуть ли не ведрами, наивно полагая, что это поможет ему изменить пигмент, чуточку посмуглеть! Он родом с морских побережий Персии, бывший ловец жемчужниц, охотник за «рыбьими слезами». Нура рассказывал мне, как там, в Персидском заливе, его обвязывали веревкой, затыкали уши и нос воском и опускали в пучину. На лодке же в это время варили в кипящем котле одеяло, и, когда Нура всплывал, его кутали в это одеяло чтобы уберечь от судорог и охлаждения тела. «Сколько раз с нашим братом бывало: дергали за веревку, звали, кричали ныряльщику, а доставали из моря лишь часть тела, остальное было отгрызено акулой либо морским драконом!»

— Ступни ног и голени я красил в черный цвет, ибо морские гады черного цвета боятся, — говорил он мне, увлекаясь все больше и больше. — Я залезал в кожаный мешок, руки и ноги были наружу, а жемчужницы вместе с песком и водорослями собирал в мешок. А если завидеть пришлось морское чудовище, то брызгал в него уксусом, они уксуса тоже не терпят… Более двух минут самые опытные ныряльщики не выдерживают!

Потом я узнал, что жемчужница, чтобы быть красивой, должна находиться в бурном и мутном месте, тогда раковина всплывает и ловит створками дождевую каплю!

…что желтый жемчуг — это символ богатства, белый — свободы, а зеленый — счастья!

…что та жемчужина считается особенно ценной, что весь день может кататься на голой тарелке!

…что, если кто сомневается, — дай жемчужину проглотить курице. Побывав в желудке у птицы, жемчужина навсегда утверждается в своей красоте и ценности…

И тут я вижу вязкие, оранжевые воды в дельте Аму, камышовые тугаи, где водятся тигры. Неподалеку от берега вижу старые баржи на рейде, сейнер-рефрижератор, списанный на слом. Под всю эту рухлядь нам следует подложить взрывчатку и потопить… Чего бы проще? Но не спешите, моя единственная!

Когда мы с ластами и аквалангами отправились в воду, то с первых же погружений стало ясно — работать здесь невозможно, в дельте хозяйничает здоровенный, как бегемот, сомище. Ночью мы видели, как это чудовище цапало кабанов, приходивших на водопой из тугаев, как, громко чавкая, уволакивало в море добычу. А тут еще кто-то из местных прибавил нам радости и утешения, что этот шайтан и людей таскает, что человеков он тоже ест. Связались мы с базой: так, мол, и так, сеид генерал, стреляли в него, а он хоть бы что. Пришлите стрелы с отравленными наконечниками или разрывные пули, сеид генерал… Но в поступившем ответе заключался странный отказ: «А в Красном море акулы водятся!»

…Утром на отмель вышел Нура. Обмазал себя тиной, черной, как деготь, обмазал руки, ноги, лицо, превратившись у нас на глазах в дьявола. Взял тесак и бросился в волны! В тот же день все посудины были взорваны. Мы ели уху у костра, пили арак, мы это дело отмечали грандиозным пиром. Рядом с костром нашим, на отмели, качалась на волнах огромная туша с белым вспоротым брюхом.

…Генерал возвращает игрушечный танк в джунгли. Он говорит, что сегодня вечером у нас в медресе назначено траурное заседание, что больше не будет он говорить, что скажет все вечером.

— Все площадки в вашем распоряжении, братья-герои мои! Но только стрельбище занято! — И снова повел рукой над макетом: вы понимаете, кем они заняты, мол. И снова к нам обратился: — Давайте так: поупражняетесь малость на захвате заложников в кибуце «Шалом», а я тем временем дам указание повару: зажарим барашка, плов соорудим. Ну как, согласны?

Часами сижу в палате, уставившись в одну точку: перед моим мысленным взором встает ребе Вандал, весь осыпанный пеплом, торжественный и печальный, во мраке свинцовой коробки Вабкентского минарета. Снова слышу, как он говорит нам об утренних росах, о слепящем полуденном солнце, о сочных высоких травах, навсегда уходящих от нас, это звучало, как зов смерти и зов обновления одновременно. Это была новая тайна, сильнее, чем зов родины… Никто не ужаснулся жуткого зева пещер — разверстых влагалищ земли, ее родовых мук, связанных с нашим новым рождением, не побоялся собственной боли рождения, и это тоже тайна, объединившая нас всех!

С испугом отталкиваюсь от этой мысли, как будто от самого себя: «Не смей думать об этом, рассудок твой поврежден, ты болен! Пусть блуждают в этих потемках доктор Ашер и весь его бойкий отряд за этими стенами, все эти психологи, психиатры. Шепни я им только, что наши пещеры на что-то такое смахивают — отчетливый сексуальный символ, как их тут же осенит. Но нет, ничего им шептать не стану! Придет час истины, и все я постигну сам, как постигаю помаленьку и все остальное».

Так я сижу и думаю, заглядывая попеременно то в бездны своей души, то в бездны земного чрева, откуда я вышел, родившись снова. Вдруг вижу пустынные залы книгохранилища: ребе склонился над фолиантом Кушайри [53] Абд аль-Карим Кушайри — выдающийся мусульманский философ XII века, один из классиков суфизма. . Зачем он взялся читать его именно в тот день? Или вижу Хилала Дауда: пишет портрет усопшего Насера — сидит на сцене, на деревянной треноге…

А все же… Что толкнуло старика Фудыма сойти в глубочайшие недра, чтобы сгинуть там навсегда? Одна только древняя память Банаи — взглянуть на свою работу? А может, попытка зачать с землей нового сына, идеал своего сына? Не преступный и грешный образ, заслоненный больным сознанием, а идеал!

Или Дима Барух — инженер-буровик, нефтяник, устремленный мысленно в земные полости… Разве только для того и шел, чтобы удрать обратно с Мирьям: угрюмо молчал и терпеливо ждал своего часа? О, в мире случайностей ничего не бывает «вдруг», а есть законы судьбы и неумолимое предопределение, и тут я пытаюсь додумать, как бы они сказали, те, что за стенами, эти умники: «Глобальный сексуальный мотив, весь земной шар — любовница! Суперкомплекс…»

С Мирьям как будто бы ясно: имела четкую цель — пройти у гробницы Рахели, пройти из галута обратной дорогой, за весь народ якобы. И все ипостаси ее — и блудная дщерь Сиона, и сука, больная бешенством матки, и Мария Магдалина — суть один образ: праматерь всего народа… Но с этой задачей моя слабая душенька не справилась! Не пришла сюда, она назад повернула, в кровях своих и в блевотине.

Ну а я — Калантар Иешуа, Каланчик, мулло-бача Абдалла Калан — что обо мне скажут? Что скажут умные люди, прочитав мои записи, эту исповедь кавалера «четырех крестов», рыцаря двуглавой дамы? «Бедный рыцарь, искал приключений, был игрушкой всех кому не лень!» Э, нет, господа, я слишком стар, душа моя слишком стара. Я лучше вам сам подскажу: Калантар Иешуа — между землей и небом, в небытии… Вечное пребывание в биологической среде матки, стремление к абсолюту покоя! Вот что искал я в пещерах, и это истина всех моих истин…