Эли Люксембург - Десятый голод

Инстинктивно чую, как к этому разговору прислушивается ребе: он сидит рядом, я вижу его — в стоптанных сандалиях на босу ногу. Он думает там, конечно: «Это отродье Исавово искушает моего Иешуа… Только бы он не поддался!» И я немедленно посылаю ребе ответ: «Помилуйте, ребе, я же все понимаю: нитка, втрое скрученная, и все такое…»

Нельзя сказать, чтобы хлынувшие вдруг откровения шефа застали меня врасплох. Многое я знал и сам, многое чужие уста поведали… В силу необъяснимых симпатий шеф часто приглашал меня к себе в ротонду — одну из башенок медресе, где было его жилище и ателье одновременно. На всю Бухару открывался отсюда потрясающий вид! «Фонарик» господствовал над крышами бань и базаров, над переулками, тупичками, виднелся отсюда рабад [54] Рабад ( араб. ) — городское предместье. — дальние городские предместья, а еще дальше — пустыня, затянутая вечной хмарью.

Целыми днями шеф рисовал здесь картины, любил мне рассказывать о себе, говорил, что работал некогда в Африке, много страдал там от дикарей, которые мочатся и испражняются прямо на улице. Вонь там невыносимая! Что даже болел много и по сей день от этой болезни не излечился. Потом вставал от мольберта, чтобы размять затекшие ноги и спину, рылся в углу и приносил свои старые картины. Это был унылый мир в кровавых красках: пески, тропическая растительность, хижины, крытые пальмовым листом и звериными шкурами. Мы пили подолгу чай, подолгу курили. Он приносил еще картины, его последний период. Моя новая тема!

Тема была старая, все тот же Христос, все то же распятие, но картины приводили меня в содрогание. Лик Христа был похож на мое лицо, сильно обезображенное, расклеванное хищными птицами… Я обратил однажды его внимание на это и откровенно спросил: «Это за что же вы меня так, шеф? За то, что и я — Иешуа, за то, что еврей?» А он серьезно ответил: «Да я же на крест тебя посылаю, сынок, на Голгофу!» Больше всего мне не нравились на этих картинах женские образы — везде Мирьям! И это было поводом для многочисленных предположений и ревности: она тут бывает! Я искал часами следы ее пребывания здесь. Я намекал ему на натурщицу: «А когда она вам позирует?» Но он отвечал, что пишет по памяти, что память на лица у него поразительная, что удивительного в этом нет ничего: «Какой же разведчик без памяти?» — и уводил помаленьку разговор в сторону.

…Хилал Дауд оборачивается, глядит в зал оценивающе, шевелит губами и загибает пальцы. В моих зрачках навсегда запечатлелись эти голые, булыжные плечи борца, огромный холст с изображением Насера, сырой, быстро просыхающий холст.

— Гостей, — говорю, — на вечер считаете?

— Ага! Давай-ка посчитает вместе: наших человек сорок, из органов, из обкома, из Беш-Куддука… Человек восемьдесят-девяносто?!

— А этих вы что, забыли? — И машу рукой туда, где, по моим представлениям, находятся лагеря черномазых, уроженцев Конго, Уганды.

— Действительно! Скамеек-то нам не хватит… Сходи, натаскай скамеек. — Снова берется за кисть и фыркает: — Бля, дышать просто нечем!

Я отправляюсь к ребе, я лечу к ребе на крыльях, скачу к ребе козлом: о блаженные, незабываемые часы моих воспарений! Именно здесь, в Китаб Аль-Байяне, прошли лучшие часы моей жизни.

Ребе давно меня ждет, проявляя признаки нетерпения, ребе чуть ли не сердится на меня. Берет табурет и велит немедленно сесть с ним рядом.

— Ты говорил, Иешуа, что все их вожди злодеи? А ты вот послушай, какие встречаются чистые души у Ишмаэля, какие возвышенные поступки! — И, не дав мне даже опомниться, с ходу начинает читать, будто мы с ним и не расставались: — «Не было в этом столетии недостатка в руководителях, скромно и честно служивших Аллаху, по образцу праведников прошлых времен. Одна из высших проявлений набожности — не выходить никуда из дома, кроме как на молитву, а есть и такие, что просто живут в мечетях… Халиф аль-Кадир ежедневно раздает треть пищи со своего стола беднякам, вдовам и нищим. Он говорит, что не подобает человеку сидеть, когда он предстает перед Аллахом, и халиф никогда не садится, кроме тех случаев, что требует молитва: не ложится в постель, не прислоняется к стенам, не склоняет головы на подушку…»

Я узнаю Кушайри, и мне становится сразу скучно.

Господи, на что он тратит время, зачем мне это читает? Однако смиренно молчу, внимаю каждому слову, ибо ребе всегда говорит, что мудрость народов мира должна еврея радовать, как его собственная. Ничего не поделаешь — молчу, пусть ребе радуется.

После каждой фразы ребе глядит на меня, и наши глаза встречаются: меня пронизывает длинная, сладко щекочущая молния. Теперь он читает про одного ученого: «Он окружал себя во время святых занятий режущими и колющими предметами, чтобы не уснуть. А появлялся на людях весь изрезанный либо с пробитой головой…»

Не в силах выдержать муки, я умоляю его:

— Ребе, давайте почитаем что-нибудь наше, что-нибудь стоящее. Этих халифов с пробитыми головами мы целый день зубрим.

Ребе глядит на меня пристально, укоризненно, говорит, что я чересчур возбужден, чересчур взвинчен.

— Я ведь не зря тебя посадил, не зря читаю. Смотри, Иешуа, не натвори сегодня безумств!

Ребе расстроился, слюнявит палец, пытается читать дальше. Мрак затрудняет его, он не находит фразы. Я предлагаю ребе принести лампу, предлагаю открыть штору побольше. Но он нашел уже, что хотел, и продолжает: «Некий благочестивый человек ни разу не вбил гвоздя в общую с соседом стену, дабы не посягнуть на его право собственности. А еще — дважды в год выплачивает все налоги, чтобы никто не сказал, что эти налоги он считает слишком высокими».

Я совершенно ребе не слушаю, все внимание мое сосредоточено на Хилале — проявляет уже беспокойство, куда Абдалла запропастился? Боже меня упаси навести шефа на мысль о пергаменте или выдать, что здесь ребе, что мы сидим вместе! Но ребе страхи мои нипочем — сияет, искрится, будто напал на россыпь золотых самородков:

«Султан Южной Аравии никогда не ест риса, ибо известно, что рис в пору своего созревания требует массу воды, и каждый феллах жестоко надувает соседа с водой».

В меня вползает старая, беспокойная мысль: а не дурачит ли нас обоих, меня и ребе, этот серый русский волк? Разве не слышит он голос ребе, разве не видит его? Шеф готовит меня в разведчики для работы в Израиле, понимает прекрасно, что медресе знаний об иудаизме не даст мне, вот и позволяет сидеть с ребе. Закрыв на все глаза, заткнув якобы уши… И от этих мыслей холод бьет меня по ногам… Разве не может такое быть?

«А один человек дал своему ребенку рвотное средство, узнав, что ребенка покормила жена соседа. Ему показалось, что собственное дитя этой женщины лишилось от этого своей доли материнского молока, что его ребенок как бы ограбил другого».