Эли Люксембург - Десятый голод

— Ты должен, Иешуа, дослушать, несмотря на то, что занят сейчас мицвой [61] Мицва ( ивр. ) — богоугодное дело. , несмотря на то, что по этому поводу даже сказано: «Кто совершает одну мицву, свободен от всякой другой!»

Ребе плюет в ладонь и тычет туда сигарету, она шипит, выпустив струйку ядовитого дыма.

— Ребе, помилуйте, таскать для Насера скамейки — это мицва? Мы Торой ведь занимаемся, Талмудом и Торой! Что есть превыше этого?

— Нет, не говори так! Это еще проверить надо, что за душа то была: не все, очевидное нам, судится Богом, как нами…

— Ну и что? Насер мертв уже, душа его отлетела, кто бы она ни была. Так что, таскать мне скамейки для трупа, для падали?!

Ребе качнулся ко мне, желая любовно заключить мою голову в обе ладони, но увидел пепел в руке и просто поцеловал меня в лоб.

«Где же стремянка, сынок?» — слышится окрик шефа. Он возбужден, доволен удачным портретом. Потом кричит по-арабски, явно подражая Ибн-Мукле, дискантиком влюбленной школьницы: «Куда же ты скрылся, прекрасный отрок?»

Хватаю тяжелого Кушайри и вскидываю его над головой, чтобы он увидел, и тоже подыгрываю под этого пидора: «О возлюбленный мой, я углубился дорогой в эту книгу, меня захватили святые деяния… Но вот я спешу, поспешаю к тебе со всех ног!»

Сейчас он пойдет купаться, мой шеф, ну а я… Пойду во Дворец пионеров, на бокс, мне надо намылить сопатку Тахиру, этому спесивому наглецу! А шеф не велит… Веди с ними дружбу, сказал… Ну а ребе, что ребе на это скажет? Как он скажет, так тому и быть.

— Ребе, а что говорит Талмуд: должен ли еврей прощать оскорбления?

Он долго глядит на меня, собираясь с мыслями: этот вопрос застает ребе врасплох. Но он привык уже, привык к моим самым неожиданным вопросам.

— Если мудрец тебя оскорбляет… Если обвиняет мудрец, тут ты внимай ему, ибо добра желает. К ногам его припадай, днюй и ночуй в его доме — так говорит Талмуд.

— Нет, ребе, он не мудрец и не еврей, он над народом моим глумился, он образ Божий во мне уменьшал, оскорбляя.

— Тогда другое дело: обидчика порази! Порази, как Пинхас поразил Зимри и Козби [62] См.: Бемидбар, 25:11–18; в русской библейской традиции книга Чисел. , как царь Давид поразил всех хулителей Божьих.

«Ого, наконец я слышу сегодня что-то четкое, вразумительное! Ай да ребе, ай, спасибо, ай, молодец! Именно это мне и хотелось услышать… Да, ну а мир, ну а дружба?»

— А если мир лежит на весах, мир и месть — что предпочтительнее?

— Для еврея?

— Ну да, для еврея, для меня в частности?

Он пожевал с минуту губами, затем ответил, как бы помыслив, как бы вслух советуясь с кем-то:

— С миром они сами придут, покаянные и смирившиеся.

Я оставляю ребе и бегу за стремянкой: она лежит у входной двери, дюралевая, легкая. Всхожу с ней на сцену и ставлю у задника, где будем вешать сейчас портрет Насера.

— Ты этими бреднями не больно-то увлекайся! — говорит мне шеф назидательно, поверив, что там, в отделе древних рукописей, я и в самом деле углубился в Кушайри. — Ну сам скажи, как доказать истинность жизни Мухаммада на основании им же написанной книги? У тебя, сынок, впереди большая работа, ты уж держись своих собственных корней.

Мы обматываем черным крепом огромную раму, втискиваем туда портрет.

— На Ближнем, сынок, Востоке встает нынче зверь со страшной пастью: против медведя — лев иудейский, который грозит медведю обглодать все мослы. Вот с этим-то львом нам и надо выяснить отношения уже сейчас: или же насмерть схватиться, или же… Не знаю, что! Дипломатических отношений нет, а маразматики наши, эти кремлевские старцы, — не знаю, что они думают там!

Шеф берет портрет, а мне велит стремянку держать покрепче. Он лезет наверх, над головой у меня висят его тапки. Он метится с петлей на гвоздь, качая, как маятник, тяжелый портрет: в глаза мне летят соринки. Сверху я слышу:

— Когда между двух держав нет отношений дипломатических — отношения есть! По нашим каналам, через наши мосты: они есть постоянно, всегда… Сколько лет еще будут держать у нас власть эти кремлевские мафусаилы, трудно сказать. Но этому льву мы должны дать понять, что у нас в России будут новые хозяева, хозяева-медведи будут моложе.

Я смотрю в каменный пол, на шершавые плиты, крепко ухватившись за стремянку, усиленно шефу киваю. Не знаю, видит ли он?

— Там тоже придет к власти новое руководство, но не молодые, а старики — синедрион, семьдесят мудрецов, как было в древнем Израиле. Но старики эти будут прожорливее молодых, будут яростнее в тысячу раз… Ты почитай историю, почитай Библию: древний мир содрогался от власти синедриона, трепетал весь мир!

Он справился наконец с петлей: портрет повешен. Он велит мне отойти подальше, издалека поглядеть — ровно ли висит?

— Не шевелитесь, шеф! Отпускаю стремянку…

Я отхожу, пятясь назад. А он руководит мной, велит дальше идти, дальше. Схожу со сцены и иду к двери: Насер весит безупречно.

Когда я к нему возвращаюсь, шеф уже складывает тюбики в фанерный свой ящик, полощет кисти.

— Запомни, сынок, Институт каббалы! — говорит он мне. — Думай отныне только об этом — Институт каббалы в Иерусалиме, больше я ничего тебе не скажу, это одно и запомни!

Он надевает рубашку, складывает треногу, а ящик берет под мышку.

Мы идем на выход, возле дверей останавливаемся и смотрим назад.

— Висит нормально как будто?

— Висит изумительно, шеф! — И гляжу при этом на ребе, а ребе мне улыбается.

Придирчивым взглядом Хилал окинул напоследок сумрачный зал, проехался по секции древних рукописей, где ребе. Но ровным счетом ничего интересного там не нашел и фыркнул облегченно:

— Уф-ф-ф, купаться иду!

Я взглянул на его тень, перед тем как расстаться: она была огромнее его, чудовищнее и длиннее. И снова сказал я себе: «Нет, не медведь все-таки, а волк! Одинокий, сумасшедший волк, проколотый „четырьмя крестами“».

Количество нашлепок и присосок на мне заметно прибавилось. Доктор Ашер сказал, что у меня ухудшился общий гормональный баланс. И еще новость: «У вас падает зрение!»

Он стал ругать меня, почему я так много пишу, курю и пишу?

И в самом деле, куда я рвусь, разве память лечит меня? Нет, она только мучает, терзает мне душу! А ведь думал вначале, что через эти записи доберусь до здоровых зерен в себе, создам как бы плацдарм здоровья, а оттуда и весь выздоровею. Но нет, не видно ни зерен, ни плацдарма, да и всходов здоровых покуда не вижу.

Только что ушли эти двое, а я сижу и грызу себя: зачем на этот визит согласился? Я был уже так далеко, так замечательно все позабыл, и вот — снова заброшен в прошлое!

Москвича зовут Ури, или просто Юра: длинный, бледный и анемичный, при бархатной кипочке с пуговкой, он мне сразу понравился. Они, между прочим, оба были в кипочках… Зато второй меня раздражал, все в нем меня раздражало. Маленький, вздорный, вернее, мелкий какой-то, с густой бородой, вертлявый и хищноватый: все время вынюхивал что-то во мне, покуда не довел до истерики, поднявшей со дна души всю мою муть и тину. Марк зовут его, он из Одессы. Все они из Одессы такие подлые, это уж точно!