Эли Люксембург - Десятый голод

Француз требует перевода, и Джассус ему переводит. Потом профессор что-то долго рассказывает, но уже с хорошим, неожиданно посветлевшим лицом. И Джассус мне сообщает:

— Профессор говорит, что души евреев в пещерах он никогда не встречал, но в эту мистическую теорию совсем недавно поверил. Несколько лет назад он похоронил в Париже родителей — отца и мать, но, когда приходит на кладбище и стоит над их могилами, ровным счетом ничего не чувствует. Зато здесь, в Иерусалиме, отчетливо ощущает их рядом. И это каждый раз, когда бы он ни приехал. Он говорит, что это не может объяснить никакими словами — вот рядом они, и все, здесь, в Иерусалиме…

Мой взор начинает мучительно блуждать по комнате, я пытаюсь почувствовать присутствие тех, кто никак не хочет прийти, с тоской ищу их. И думаю: «Приходят те, кто тебя любил, которых любил и ты! Кого же мне ждать? Никто ко мне не придет и не изменит мою жизнь. Так не лучше ли все забыть: обиды, ревность, измены и оскорбления? Сесть, и сосредоточиться, и принять предложение этого бизнесмена, сулящее мне богатство, и славу, и мирную жизнь? Ведь пусто же мне, пусто!»

— Профессор говорит, вы можете спасти много человеческих жизней: пещерами пользуются в гидротехнических целях. При проходке тоннелей существует опасность обвалов: из ваших пещер хлынут потоки воды, вы понимаете? А на Сардинии пещеры служат автодорогами: их пол выровнен, залит асфальтом, на всех участках имеется освещение. Потом — гуано! Идеальное сельскохозяйственное удобрение, помет летучих мышей. Есть пещеры, где толщина гуано достигает нескольких десятков метров. Для бедных ресурсами государств это будет настоящим спасением. Но прежде всего — нефть! Руды и каменноугольные пласты. Профессор уверен, что все это имеется в изобилии в тех недрах, где вы проходили. Ответьте же, не молчите! Он предлагает вам любую долю в прибыли, это ваш верный шанс, один вы все равно не пробьетесь! Ни одно государство не купит у вас информацию, ибо вы нуль, нуль без имени! Зато весь мир знает профессора Жан-Жак Мишеля как человека абсолютно надежного! Вы слышите, Калантар? Не молчите… И ради Бога не отвечайте нам, что вы исход совершали, что думали лишь об одном — обогатить человечество чем-то духовным!

Я глупо, бездарно ему улыбаюсь:

— Вы правы, доктор. Мы только об этом и думали, идиоты!

Медленная, упорная сила клонит мою кровать, пытаясь выбросить меня из постели. Я начинаю судорожно карабкаться вверх: только бы не свалиться, не полететь вниз, в зияющую, черную пропасть! Извиваюсь во всех направлениях, как ящер, как саламандра, и… просыпаюсь.

За стенами тишина: ни проводов на мне, ни присосок… Истерзанная постель, вся мокрая от холодного пота. И понимаю — никто кровать мою не опрокидывал, никто на меня не покушался! Это душа во мне накренилась, теряя последнюю устойчивость, и засыпаю снова, повиснув во мраке, зажмурив крепко глаза.

Я весь обернулся ящеркой, мои лапки тесно прижаты к брюшку. Ухватился острыми коготками за выступ скалы — жалкий комочек плоти, обмерзший на всю жизнь.

Меня мучает подземная сырость, продувают до самых костей воздушные ледяные струи. Мои мысли сковывает жестокий холод.

Смотрю на ребе. Он сидит, прислонившись спиной к скале. Похоже, он отдыхает, мой фосфорический спутник, моя неотступная пещерная жемчужина, — сидит, разбросав ноги в смертельной усталости, над головой его неподвижный, огненный груз солнца.

«Жарится на вечном огне, это место — отдушина ада!» — вяло думаю я, сам мечтая о таком солнце. Мечтая о раскаленном ядре Земли, чувствуя лютый холод, и засыпаю.

Но сон мой не так уж глубок. Он полон кровоточащим прошлым, ранами недавних горьких обид: «Почему он за мной тащится, что ему от меня надо? Шел бы своей дорогой, вместе с ему подобными — этот светящийся дух, живущий уже в ином измерении. Или важен ему пергамент? Хочет убедиться, что я по нему иду, что кто-то по нему дойдет?»

Я понимаю, что он с легкостью читает сейчас все мои мысли, понимаю, почему он держится от меня подальше, ибо боится меня, зная всю меру моей ненависти к нему… Однажды, в Халдее еще, под стенами Ниневии, я проклял его впервые, пожелав толочь ему кости собственных предков. Прекрасно зная, за что…

Как мне прогнать его от себя? Если я от него не избавлюсь, он и мне не даст умереть. Почему не оставит меня в покое — меня, жалкое пещерное чешуйчатое, влекомое им неизвестно куда и неизвестно зачем?!

Кричу ему изо всех сил, чувствуя внезапную злобу, внезапный прилив сил:

— А не здесь ли была их свадьба, ребе?! — обидным, лающим голосом. — И свадьба, и гости, и сталактиты — не вы ли ставили им здесь хупу [79] Хупа ( ивр. ) — свадебный обряд в иудаизме, названный по одноименному навесу, под которым он совершается. ? И вот сидите и жаритесь за свое преступление!

Мой голос быстро достигает границы ада, где ледяные мои сквозняки сталкиваются с раскаленным воздухом его пекла. И все там дымится туманом, столбами серы. Ребе поднимает голову, поднимает набрякшие веки. Потом находит меня на стене и тихо смеется:

— Ну а ты, Иешуа? Ты не был к Богу ни холодным и ни горячим, ты был к Нему — так себе…

Моя поза ужасно неудобна. Рядом гнездится колония летучих мышей: они тонко пищат, и я содрогаюсь от омерзения. Едва дышу, стиснутый каменными стенами.

Сквозь писк и возню мышей, сквозь тяжелые аммиачные испарения снова слышу голос ребе:

— Да, скверные отношения с Богом у тебя, Иешуа! Зачем усугублять их еще из-за какой-то мухи?

Я не уверен, видит ли он меня достаточно ясно, но на всякий случай киваю: «Да, ребе, неважные отношения с Богом! Да, я эту притчу про муху отлично помню: четверо сели обедать… Я и есть тот самый четвертый, тот нечестивец, которому угодила в суп муха ревности: достал эту муху и обсосал, а суп с удовольствием съел!»

— Перестань на меня дуться, никакой свадьбы не было! — кричит он мне. — Слезай со своей стены, и пойдем дальше.

Но я не двигаюсь с места, не делаю попыток спуститься: меня все еще мучает жестокая головная боль. Та самая, в пушке, за броневыми плитами, в звездной ночи плоскогорья, — белесый туман безумия. О, не так-то легко он заставит меня спуститься! У меня к нему масса вопросов, и самый главный я ему еще не задал, самый обидный и страшный.

— Сознайтесь, ребе, вы этот пергамент сочинили сами? Скажите хотя бы, когда вы его сочинили?

— Тысячу лет назад! — слышу насмешливый, гулкий голос.

— Ребе! — прошу я его серьезно. — Хотя бы в аду не кривляйтесь, скажите правду.

— Правду и говорю! Фудыму ты поверил, что он Баная, а мне поверить не хочешь?

Спорить с ним бесполезно. Бесполезно выяснять отношения, когда этот страшный груз огня над его головой и этот раскаленный под ним песок вот-вот прикончат его. Он умер в утро Судного дня, пришел на тот свет непрощенный — что ему до меня! Меня он может морочить сколько ему угодно…