Евгений Водолазкин - Идти бестрепетно: между литературой и жизнью

Множество сопоставлений предлагает апокрифическая «Беседа трех святителей». Некоторые вопросо-ответные пары предоставляют, что называется, цифры и факты:

Григорий спросил: «Сколько в мире крупных островов?»

Василий ответил: «Семьдесят два острова, а на тех островах живут семьдесят два разных народа».

Григорий спросил: «Сколько костей в человеке?»

Иоанн ответил: «Двести девяносто пять костей и столько же суставов».

Другие пары «Беседы трех святителей» описывают мир в поэтической форме:

Что значит: двое стоят, двое идут, двое расходятся?

Двое стоят – небо и земля, двое идут – солнце и луна, двое расходятся – день и ночь.

Сходство, казалось бы, несходных явлений видит Толковая Палея, представляющая собой яркий образец древнерусской толковательной литературы. Так, трехдневное пребывание Ионы в чреве кита прообразует трехдневное пребывание Христа во гробе; сладость яблока, съеденного Адамом, противопоставлена горечи уксуса, выпитого Христом; Исав и Иаков символизируют Ветхий и Новый завет и т. д.

Мир человека Средневековья – и в не меньшей степени эпох, предшествующих Средним векам, – это мир знаков, которые необходимо правильно читать. Загадка – это означающее, разгадка – означаемое. Это позволяет вроде бы увидеть здесь первичность разгадки (некоторые исследователи ее и видят, полагая, что ответы всегда старше вопросов), но такой взгляд был бы, пожалуй, не совсем точен. Он полезен лишь в том отношении, что отрицает иллюзию первичности вопросов. Сама идея первичности связана со временем, как связана со временем идея причинно-следственности. На самом же деле видеть в загадке причину разгадки у нас ровно столько же оснований, сколько для того, чтобы видеть дело ровно наоборот. Двухчастная структура (загадка-разгадка, вопрос-ответ) дехронологизирована, она говорит о двуединстве, в котором одна часть немыслима без второй.

Вот почему не тайна, а сопоставление как таковое – главная пружина загадки. Это обстоятельство подтверждается, например, успехом детективного сериала «Коломбо», особенностью которого является то, что убийца известен изначально. Зрителя интересует не разгадка сама по себе, а процесс ее нахождения и возвращения двуединого существования загадки и разгадки.

Образцом для иллюстраций Михаила Шемякина послужил русский лубок – художественно им освоенный и по-шемякински деформированный. Это давняя традиция обращения элитарного искусства к так называемой «низовой культуре». Здесь достаточно вспомнить Марка Шагала, многие известные полотна которого также восходят к «народным картинкам». Не являясь специалистом в живописи, замечу лишь, что темы и стиль иллюстраций Шемякина соотносимы прежде всего с крестьянским бытом. Это, собственно говоря, соответствует ареалу распространения загадок ко времени их записи. Крестьянство справедливо расценивается Шемякиным в качестве основного носителя фольклора и – шире – национальных традиций. Между тем, у загадки в истории был длинный путь, крестьянством вовсе не ограничивавшийся.

Об этом пути Шемякин, изваявший сфинксов, поставленных против «Крестов», знает как никто другой. По нашим меркам загадка сфинкса не была сложной. Предлагалось всего-навсего угадать, кто ходит утром на четырех ногах, днем на двух, а вечером – на трех. Наказание за недогадливость – смерть. Остается лишь удивляться большому количеству жертв – совершенно несоразмерному степени трудности загадки. Загадка шемякинских сфинксов оказалась куда сложнее. Она касается той земли, перед которой друг Шемякина Владимир Высоцкий стоял «как перед вечною загадкою». Вечная загадка не то чтобы совсем не решается – если есть загадка, то обязательно должна быть разгадка, – просто она решается вне пределов исторического времени. О богатой истории загадки Михаил Шемякин знает и как автор «Карнавалов Петербурга», потому что карнавал – тоже ведь род загадки.

История эта в самом деле богата. Загадки, как и большинство фольклорных жанров вообще, изначально имели культовый смысл. Загадки принято связывать с ритуалами, сопровождающими смерть, обряды плодородия, половую жизнь, инициацию и т. д. Этим, в частности, объясняется прочная связь загадки с табу. Эта табуированность порой распространяется даже на те загадки, которые по своей тематике ее вроде бы не предусматривают. Так, некоторые бытовые загадки оказываются подчеркнуто эротичными:

Это замок и ключ , символ в фольклоре известный, намекающий в данном случае и на непростые отношения разных поколений, живущих в одной избе.

Частым действующим лицом загадок являлся дедушка Сидор, отличавшийся особой подвижностью:

В данном случае в облике дедушки Сидора предстает коромысло. В другой загадке именем дедушки обозначается сон:

Есть, наконец, загадки, разгадать которые вроде бы невозможно:

Другой пример:

Еще более сложная конструкция:

Существование такого рода загадок оправдывается исключительно тем, что на них тоже имеется ответ. Их появление доказывает, что любой фрагмент бытия может быть зашифрован. На этом принципе основаны шуточные загадки современного детского фольклора. Например, описывается нечто зеленое, висящее на веревке, – отгадчик «сдается» и спрашивает, что это. «Селедка», – отвечает загадавший. «Почему зеленая?» – удивляется собеседник. Следует объяснение: «Моя селедка – в какой цвет захочу, в такой и покрашу».

Разумеется, и у такого типа загадок есть своя традиция. Если мы вновь вернемся к загадке о лошади с жеребенком в пшенице, мы не сможем не отметить структурное ее сходство со знаменитой загадкой Самсона из 14 главы Книги Судей. В убитом силачом льве завелся рой пчел, а с ними – мед, который Самсон ел. Это событие послужило ему основой для загадки, загаданной на брачном пиру: «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое» (Суд. 14:14). Как известно, даже эта загадка была отгадана, хотя путь к разгадке не был прям.