Михаил Вострышев - Старомосковские жители

Мирону хотелось доказать, что он не наивное дитя, и он встрял:

— Не всех, не всех взял с собою, крокодил Петр и поныне там сидит. Эдак если всех оттуда в рай забрать, что ж с землей станет, когда здесь проведают об этом? Мор придет, брат на брата руку поднимет. Нет, лишь избранным уготовано войти в райские врата. Учеников своих господь взял на небеса, а не Варраву.

— Сильные и счастливые во все времена призваны врачевать детей увечных. Ведь вы, например, купцы, усердно благодетельствуете, дабы возвести медицинский городок, где будут врачевать тело? Значит, вменяете в жестокость не оказать помощи страждущему телесною болезнью? Но разве не жестокость оставить без вспоможения страждущих болезнями душевными — пороками? Сколь душа важнее тела! Сколь порок гибельнее болезни!

Мирон смутился. Ведь и их община убухала в медицину толику денег. На словах ради страждущих телесной болезнью, а на деле, конечно, беспокоились больше о своих старческих недугах… Мирон с трудом отогнал прочь душевную смуту, решив обдумать свои сомнения в одиночку, без суеты.

— Медицина — дело немецкое, ваше превосходительство. Может, нам в него и не след вмешиваться, как в эти английские телеграфы и сатанинские чугунные дороги. Но куда бы наша денежка ни попала, она всюду чистое место найдет. Вы мне другое скажите, неужто убивцы такие же люди, как мы с вами? Али все же у них волчье сердце?

Гааз, задумавшись, стал расхаживать по комнате. Ему очень-очень хотелось убедить благообразного купца, что у нихтакое же человеческоесердце. Ах, если бы только люди верили на́ слово!

— Ты спрашиваешь, не зверь ли Он?.. — Гааз остановился напротив купца и внимательно посмотрел на него. Потом отошел к окну и, посматривая в щель на глухой сад, рассказал: — Он пришел к нам злой, весь какой-то опаленный несчастьем. Чуть не зашиб караульного. Пришлось посадить его в карцер. А дальше что делать? Даже меня к нему не пускали. А потом пришла Она и говорит, что Он — ее нареченный. Она поцеловала его в клейма, выжженные на лбу и щеках, и сказала: «Пойду за тобой не только в каторгу, но и в ад, потому что одному тебе не осилить кару земную».

— И что?

— Повенчали их в нашей тюремной церкви, и оба, горемычные, отправились по этапу. — Гааз со вздохом отошел от окна. — Вот они какие, небесные лучи, посылаемые во мрак темницы.

— Это что ж, женам, значица, можно вслед за мужьями идти?

— А они, если бы и нельзя было бы, пошли. Селятся в каторге рядышком с супружником и помогают несчастному переносить душевную муку. Женщина, она, Мирон, на великие дела способна. Ее кротость, терпимость, любовь когда-нибудь преобразят мир и сделают его прекрасным.

Мирон опустил голову, набычился и волнительным голосом неторопливо стал говорить, будто с книги считывать:

— Батюшке Аввакуму крещеные помогали, и он нам завещал тем же людям платить. Оденем нагих, обуем босых, накормим алчных, напоим жадных, проводим мертвых. Потому я отныне в каждое вербное воскресеньице по тысяче рубликов уделять буду женам, о каких вы нынче сказывали.

Мирон вскочил и поспешил уйти в другую комнату за деньгами, посчитав себя недостойным благодарности доброго пастыря отверженных Федора Петровича Гааза.

Нескончаемо тянулись однообразные переулки Замоскворечья С их полугородской, полусельской жизнью, по которым со свойственной ему беспечностью катил Егор.

Федору Петровичу не терпелось поскорее добраться до пересылки, освободиться от денег, найти успокоение в утешении страждущих арестантов. Он отвалился на подушки и, чтобы убить медленно текущие минуты, ушел в себя.

«Что будет сегодня? Я ничего не знаю. Я сознаю только, что все, что бы ни случилось со мной, было предвидено, предусмотрено, определено и поведено от самой вечности. И этого мне вполне, вполне достаточно. Я благоговею перед вечными и неисповедимыми судьбами. Я подчиняюсь им от всего сердца из любви к сущему; я хочу всего, я понимаю все, я жертвую всем и присоединяю эту жертву к жертве Христа, моего спасителя и бога; я молю даровать мне терпение в страданиях и силы для исполнения неотлагательных дел…»

Гнедок с Ганимедом наконец выбрались на смрадную Калужскую площадь.

— Птичку! Барин, купи птичку!

Двое мальчишек с клетками, в которых томились по воробью, бросились вслед за пролеткой. Федор Петрович любил пасхальный обычай москвичей: выпускать на весеннюю волю маленьких птичек — и купил у сорванцов по клетке. Воробушки тщетно ярились в своих темницах.

— Ну, тише, тише, скоро выпущу. Вот только на вашу гору заберемся.

Гааз покрошил каждому хлебушка, но воробьи взбунтовались еще шибче, презрев лакомое кушанье.

— Хорошо птичке в золотой клетке, да лучше на зеленой ветке, — важно изрек Егор и, не дождавшись похвалы за меткое речение, обиженно понукнул лошадок: — Но-о-о! Воронье бесхвостое, спотыкайся.

Гнедок с Ганимедом привычно потрусили по Калужской дороге, убаюкивая своего повелителя Егора и московского филантропа Гааза.

И приспичило же какому-то оригиналу устроить тюрьму на Воробьевых горах! Множество тропинок, пересекаясь без числа, наискосок вбегают сюда от самой Москвы-реки, то и дело по сторонам от них, в дубняке, встречаются белые грибы с густо-коричневыми, загнутыми вниз шляпками. За ними охотятся не только крестьяне сельца Воробьева, хватает и жителям Девичьего поля, переправляющимся сюда с пойменного правого берега Москвы-реки.

Среди вишневых и яблоневых садов Воробьевых гор с самой весны можно встретить прохаживающуюся публику. Здесь нет гуляний публичных, как в Сокольниках, Марьиной роще или Петровском парке, здесь гуляют парами или маленькими кружками. Сюда приезжают и приходят вовсе не за тем, чтобы людей посмотреть и себя показать, а, наоборот, чтобы уединиться от городского шума и любопытных взглядов на лоне сельской тишины. Порядочный народ при этом везет провизию с собой, им приятно пить чай на вольном воздухе в виду колокольни Ивана Великого, шпиля Сухаревской башни и верхушек Сокольников.

Кого только не приводила в восторг панорама Москвы, открывающаяся отсюда! Уж на что присытился путешествиями император Священной римской империи Иосиф II, и тот был поражен видом с Воробьевых гор: «Такие места едва ли какой из главных городов в Европе имеет. Здесь, смотря на громадную Москву, самый меланхолик будет в восторге».

Есть поблизости, конечно, и домик с надписью: «Вход в белаю харчевню». Только в ней, по мнению чистой публики, всё сволочь бывает. Ведь мастеровому и гулянье не в охотку, коли заведения нет. Ему обязательно подавай пьяную шарманщицу с пьяным кларнетистом, подлую песню и побольше сивухи.

Давно полюбились здешние места московским правителям. Когда еще весь город умещался за Кремлевской стеной, стоял здесь дворец Софьи Витовтовны, бабки Ивана III. Был он выстроен из могучих дубовых бревен и простоял до середины XVIII века. Поблизости от него, застигнутый врасплох татарами, хоронился в стогу сена великий князь московский Василий III. Сюда бежал от своего народа во время пожара и бунта 1547 года его сын, юный русский царь Иван IV («Вниде страх в душу мою и трепет в кости моя, и смирился дух мой»). В окрестных лесах тешил тебя соколиной охотой тишайший монарх Алексей Михайлович. Возле дворца сажал березовую рощу император Петр I. Окрестные земли дарила своим фаворитам императрица Екатерина II.