Михаил Вострышев - Старомосковские жители

Януш опешил от столь непримиримых ядовитых слов старика, а когда понял, что его оскорбили, осклабился в презрительной улыбке:

— Я не у вас хотел просить, а у организации, которой вы служите. Но раз у вас так заведено, что общие деньги тратятся не на благо организации, а на личные нужды ее членов, то не буду вам мешать. Сосите кровь своих собратьев, пока они не выпустили ее из вас. — Януш даже расхохотался, правда не совсем естественно, но громко. — Глупый вы, русский народец. Вас секут, а вы опять кланяетесь и спину подставляете. Посеки, мол, барин, авось польза будет отечеству через то. Ладно бы, одни в грязи подыхали, так нет, из-за вашей тупости и рабской покорности приходится страдать нам. — Януш перешел чуть ли не на визг: — Но берегитесь! Когда мы победим, мы не простим вам отступничества! Вы не получите от нас ничего!..

— Простите, пане, коли в сердцах лишку сказал. — Мирон поднялся со скамьи и, поборов гордыню, со сладостным чувством своего унижения поклонился малолетку в пояс. — Не держи обиду, нам вернее худой, но свой царь, чем латинам продаться. Ты, пане, на нас, мужиков, зла не держи и ступай с богом. На тебе еще лихо не каталось, а меня уж гнули, только косточки похрустывали, жилочки позванивали. Меня уж ничто, окромя суда божьего, не страшит. И скажу на твои грозные слова: не та вера свята, которая мучит, а та, которую мучат. Так что не гневись.

Раздосадованный Януш цокнул языком, удивляясь тупому упрямству русского раскольника, и, по-военному молодцевато повернувшись кругом, не прощаясь, вышел вон.

Мальчишка-поляк досадил все ж таки Мирону. «Расплодилось нынче бунтовщиков, всем убивать хочется. Бога забыли».

Опять засунув руки за опояску, купец уселся за стол и принялся ворошить в памяти злосчастья, обрушившиеся на старую русскую веру за последние два века. Множество бедствий, злоключений предстало перед ним. И страдания святого Аввакума, и чертово яблоко, прозванное картофелем, и царские указы, гнавшие братьев по вере на дальние окраины России… Ненависть ко всему миру чуть не захлестнула Мирона, но он удержался, раскрыл «Зерцало» и надолго замер, силясь забыться посреди торжественных книжных слов, выведенных старинным славянским полууставом с титлами:

«Христианские архиереи, вместо престола Христова, установили престол сатаны, на котором присутствует антихрист, то есть гордый дух, противник божий, ибо Иисус Христос прощал грехи, а антихрист установил суд, и поделал крепости, и завел для мучения народа рудокопные заводы, ради своего обогащения…»

На стук Егора ворота открыла Марфа — прислужница, сестра по старой вере и, по слухам, полюбовница Мирона Иванова. Ей было лет сорок, краса уже отзревала, но не совсем ушла, и Егор решил, что народ не зря языком мелет.

— Цветешь, ромашка, — подмигнул он ей, но Марфа и глазом в его сторону не повела. — Тьфу, ведьма! Аль не тебе комплимент даден?

Баба осталась безучастной к его «ухаживаниям», дождалась, пока пролетка въедет в безмолвный мощеный двор, и задвинула ворота на запор. Егору почудилось, будто его в омуте с головой накрыло — до того вокруг стало сумрачно и безжизненно.

Светло-красный каменный особняк в два этажа, с мезонином, с изящными лебедями и лирами в завитках капителей, казался дикостью рядом с многочисленными тесовыми сараюшками, дремучим садом на задворках и молчаливым цепным псом. Дом походил на екатерининского вельможу в раззолоченном мундире, незнамо как очутившегося посреди добротного крестьянского двора.

Молчаливая Марфа указала Егору место для лошадей, по привычке низко и равнодушно поклонилась Гаазу и повела его к хозяину.

За массивной парадной дверью с гербом дворянского рода, которому принадлежал особняк еще лет десять назад, Федору Петровичу чудились штучные полы, мебель с позолотой, хрустальные люстры да штофные шпалеры, чудился господский быт, ради которого строили этот дом полста лет назад. Но Мирон, хоть и махнул рукой на колонны и амуров с лирами, облепивших фасад, зато внутри переделал весь особняк на свой лад.

Гааз, прежде чем попал в хозяйские покои, изрядно отшагал по широким, чисто струганным и вымытым с белой глиной доскам через множество комнат-клетушек, уставленных комодами, шкапами, сундуками и прочим барахлом.

Мирон сидел за столом, не вынимая рук из-за опояски и не отрывая глаз от старинной книги. Поодаль красовалась большая печь с лежанкой, одетая в изразцы с синими каемками. В комнате стоял полумрак из-за соломенных прелёнок между оконными рамами, скрывавших раскольничьи покои от любопытных глаз.

Мирону уже доложили о приезде главного врача московских тюремных больниц, но, желая выказать свое усердие к грамоте, раскольник прикинулся всполошенным.

— Не ждали, не ждали вас так раненько. — Мирон торопливо захлопнул книгу, выбрался из-за стола и поклонился Гаазу в ноги. — Благодарствую, ваше превосходительство, что не отказали в просьбе простому мужику, не погнушались им…

— Здравствуй, здравствуй, голубчик, — остановил Гааз льстивую речь хозяина и опустился на лавку возле стола. «Словно в колодец попал», — подумалось ему, стиснутому с двух сторон высокими шкапами со множеством выдвижных ящиков. — Как же ты так — звал, а говоришь: не ждали?

— Вы же, ваше превосходительство, дворянин. Не нам, сиволапым, чета. У вас и одежа, и кушанья, и вся жизнь иная, благородная. Ваш брат привык с постели вставать, когда уж и обедни отойдут.

— Эк ты какой! — рассмеялся Федор Петрович. — Выходит, я уж и другой человек, коль фрак надел? Знал я, что делят людей на злых и добрых, на богатых и бедных, на честных и лжецов, тружеников и лентяев, больных и здоровых, а ты, значит, делишь их на мужиков и дворян?

Мирон чувствовал, что доктор спрашивает шутя, но не удержался, его прорвало, к тому же Гааз казался тем человеком, который может понять оскорбленную душу московского купца-старовера:

— Вы хоть и немец, но о вас я худого и захотел бы — не нашел что сказать. Но в нашей бедовой России племя благородных — воистину дьявол во плоти. От наших дворяшек русским духом и не пахнет, от одних татарами пованивает, от других латинами несет. Петр-крокодил их назвал со всего свету, чтобы русского мужика на цепи держать и бока ему мять. Они навроде иноземного войска, покорили нас и влезли с ногами на спину. Их корми, а они еще измываться будут.

— Озлоблен ты, Мирон, а это грех. Люди во всем мире не на сословия делятся, а на счастливых и несчастных. Самые злополучные из них те, кому бог не даровал посильного труда, да те, что томятся по темницам. А я вот счастливчик, я нужен тем, кому сейчас плохо. Они меня ждут и даже, скажу тебе по секрету… — Федор Петрович тихонько, с самодовольной улыбкой прошептал: — Молятся на меня.