Михаил Вострышев - Старомосковские жители

— Князь, вы боитесь потворствовать преступлениям? Но разве подающий милостыню думает вступить в содружество с преступником? Русскому народу господь позволил искупать грехи подаянием, и это милосердное диво — великий способ взаимного прощения…

Оболенский слушал протоиерея невнимательно, но сразу уловил суть — священник говорит против него, и ждал момента, чтобы взорвать религиозный туман своей тонкой, можно сказать, государственной логикой, чтобы показать всем, что он, князь Оболенский, хоть нигде и не служит, хоть и был когда-то вольтерьянцем и республиканцем, но теперь ясно сознает гений имперского управления.

Наконец отец Исидор, побелевший от волнения, запнулся, и Оболенский со степенной рассудительностью и саркастической улыбкой бросился в бой:

— Бесспорно, отец Исидор, бесспорно, что сострадание к ближнему образует высокую черту христианской добродетели вообще и русского характера в особенности. — Князь, расхаживая перед гостями, даже ногу ставил в такт словам. — Но когда это сострадание переходит в язву, как и случилось у посетившего сегодня нас доктора Гааза, ему должны быть поставлены пределы. О чем станет рассуждать русский арестант, когда он знает, что народ — кстати, охотно скрывающий беглых — сочувствует ему, щедро наделяет милостынью и называет несчастным? Поневоле в преступнике разовьется только одно чувство — злобы за несправедливость, за притеснения.

В просвещенном государстве — а науки нас тоже хоть краешком, но задели — арестант не нуждается в милости: он сыт, одет, имеет кров да еще и бездельничает. Такому житью позавидует любой крестьянин. И тут вдруг в тюрьму приходит добренький доктор и слезливо упрашивает. — Оболенский карикатурно сгорбился и расплылся в улыбке. — «Возьмите, несчастненькие, по рублику». Да еще, говорят, он чмокает убийц в щечки и называет их голубчиками… Фу, какая мерзость! Ведь они эти деньги пропьют, а самого дурашливого доктора в его заштопанных чулках первым же и удавят где-нибудь в глухом местечке.

— Я слышал, что в Сибири каторжники перерисовывают портреты Гааза друг у друга и почитают его за святого, — встрял Обрезков. — Он, может, человек слишком увлекающийся, зато мы-то с вами заблуждающиеся, а это похуже будет.

Шилковский, удобно развалившийся на диванчике, вспомнил сегодняшнее недоразумение с юродивым доктором, ревниво подумал о всемосковском преклонении Гаазу и вымученно хохотнул:

— Может, и лакеи о нем наслышаны. Ну-ка, подожди, — остановил граф Харитона, собравшегося выйти за очередной бутылкой шампанского.

Оболенский поманил своего старого дворецкого на середину гостиной, и все изучающе оглядели его. Харитон застыл, словно у парадной двери в дни приемов, — невозмутимый, важный, с потухшими глазами.

— Слыхал ли ты о Гаазе, который сегодня был здесь? — задорно подмигнув своему слуге, спросил Оболенский с уверенностью, что именно эту сценку хотел разыграть Шилковский.

— Слыхали-с, — лакей согнулся в полупоклоне, — ваша покойная матушка много рассказывала.

— Не то, не то! — скривившись, как от боли, замахал руками Оболенский. — Среди васчто-нибудь говорят о нем?

— Как же-с. — Харитон опять склонился в полупоклоне.

— Ну, что, что?! Да не молчи же, как чучело, отвечай! — раздосадовался хозяин.

— Говорят, что страсть какой богатый. Ему все разбойники долю дают, а он за это ихнего брата из тюрьмы вызволяет…

— Вот, слышали, слышали! — прервал слугу восторженный Оболенский и признательно посмотрел на Шилковского: мол, как здорово ты догадался, кого спросить. — Даже народ почитает его в одной шайке с преступниками. Гааз бесполезен, если не вреден. В мире должно существовать одно человеколюбие — беспристрастное, а никак не утрированное. Я уверен, что лет через сто от благотворительности не останется и следа. Чтобы сделать пороки отвратительными, надо презирать порочных. А мы?.. В Петербурге, там, слава богу, все-таки неглупые люди и за разбой не награждают калачами. Но Москва! Здесь чуть ли не устраивают соревнование — кто больше подаст злодею, нарушившему закон…

— Ну, куда уж нам до Петербурга, — не выдержал охаивания Москвы Обрезков. — Там венки из золота французским певичкам подносят, когда пол-России голодает.

— Помолчи уж, славянофил, — обругал Оболенский Обрезкова. — Нашли кормилицу. Как ты не поймешь, что эти бесчисленные богадельни и дома призрения превратили Москву в прибежище нищих, стариков и сирот. Да я всю жизнь прожил в этом грязном, заразном городе и скажу откровенно: не знаю, что в нем хорошего, чем тут гордиться? Разве тем, что толсто звонят? Зато тонко едят. Госпожа Сталь показала себя умнейшей женщиной, назвав Москву татарским Римом. Чем нам умиляться? Лужами, в которых полощутся утки? Или лавками, пропахшими гнилью? Может, купчишкой, что со своей расфуфыриной дурой и жирными дочерьми разъезжает, словно полководец, на орловских рысаках? Может, любить Москву за грязь, пьяный ор в трактирах и огороды посередь города? Понадевали, идиоты, мурмолки и думают, что им позволено хаять Европу и равнять дворянина с мужиком.

— Что за мурмолка? — удивился Обрезков.

— Шапка, которую почитатели старины носят. Есть у нас такие, — отмахнулся Оболенский. — Журналы надо читать, господин отставной ротмистр. Они же, как и ты, корытце слез готовы пролить по матушке Москве — заступнице сирых и убогих разбойничков.

— Я в мурмолке не хожу, — не согласился Обрезков.

— Да хватить вам спорить! — не выдержал Шилковский.

— И правда, — опомнился хозяин дома, — мы сейчас с вами попостничаем, а перед этим, Наташенька, спой что-нибудь гостям. — Оболенский, не терпевший возражений со стороны дочери, сел к роялю. — Только не Глинку, ради бога, я его перестал уважать. Когда я слышу его новомодную «Камаринскую», мне кажется, что это не искусство, а пьяный мужик колотится в запертую дверь.

Странный этот город Москва! Маркиз де Кюстин в своей парижской книжечке, которой въезд в Россию запретил помянутый в ней недобрым словом Николай I, только о Москве и нашел хорошие слова:

«Здесь дышится воздухом свободы, неведомым в прочих частях империи; это объясняет мне тайное чувство, внушаемое государям этим городом, который их интересует, но которого они боятся и избегают».

По словам же поэта Батюшкова, давно уже сошедшего с ума и доживающего свой век в вологодском поместье, все, что в Москве ни делается, — от скуки. От скуки кружит всем головы музыка, от скуки танцуют, от скуки в молодости влюбляются, а в старости ездят по монастырям.

От скуки дворяне на балах в Немецком клубе затевают непотребные буйства, дети купцов изучают в университете науки и режут собак, а простолюдины в дни народных праздников калечат друг друга в драках… Да, коли так, то воистину рождение в России иначе не назовешь, как трагической судьбой. И где же выход?.. Может, его смог указать винный откупщик и дворянин Бенардаки, в свое время поставлявший Гоголю провинциальные истории для «Мертвых душ»? «Без водки русский человек жить не может. Она для него жизненный эликсир, живая вода, универсальное лекарство: греет его в стужу, прохлаждает в зной, предохраняет от сырости, утешает в скорби, веселит в радости…»