Михаил Вострышев - Старомосковские жители

— Поживем, — согласились собеседники.

Все трое повернулись к новому посетителю — сутулому господину в волчьей шубе. Его вышел встречать с поклонами сам хозяин Иван Васильевич Киселев.

— Что за тип? — подозвав полового, спросил с притворной ленцой чиновник.

— Главный врач тюрем его превосходительство Федор Петрович Гааз.

Все трое возгордились, что сидят в одном трактире с таким значительным господином, и стали пристально наблюдать за ним.

Федор Петрович, договорившись с Киселевым, что хлеба Егор отвезет сейчас на Рогожский полуэтап, присел подзакусить. Киселев хотел его накормить по высшему разряду, но Гааз твердо отказался, попросив гороху и чаю со сладким пирожком.

Федор Петрович уже заканчивал обед, когда Киселев подвел к нему двух купцов, до этого расправлявшихся в дальнем углу залы с двухведерным самоваром.

— Не откажитесь познакомиться, Федор Петрович, — поклонился хозяин трактира. — Купцы третьей гильдии Никита Пушкарев и Егор Кирчигин. Промышляют мучной торговлишкой и еще так, по мелочи.

— Много о вас наслышаны и хотели бы побеседовать, — поклонился Пушкарев, более молодой и солидный.

— Премного, премного наслышаны о ваших благодеяниях, — изогнувшись, льстиво улыбнулся Кирчигин, худой, с бегающими карими глазами и гусиным носом.

— Присаживайтесь, очень рад.

Гааз, привстав, пожал каждому руку и указал на лавку подле себя. Купцы с радостным облегчением сели. Разговор повел Кирчигин.

— Хотели справиться у вас как у ученого человека, будет ли нынешним летом в Москве холера?

Федор Петрович устало улыбнулся.

— Эту смертоносную заразу предугадать человеку не дано. Будем пребывать в надежде, что по грехам нашим не нашлет господь сей страшной напасти.

— Я же тебе говорил! — радостно воскликнул Кирчигин, обернувшись к товарищу.

Пушкарев робко заоправдывался:

— Я что… Это моя дура каркает. Вчера по Москве катала, и в Новой слободе встретила Филипушку-юродивого. Он, сказывала, был со своим посохом, но уже без медного голубя на рукояти. Обыкновенная палка осталась.

— Без голубя — это к крови или комету ждать, — заметил Кирчигин.

— Не дай-то бог! — устрашился Пушкарев. — Уж лучше холера.

— Все будет хорошо, — успокоил купцов Гааз, — если будете любить друг друга и тех, кто вокруг вас.

— Любить, — вздохнул Кирчигин. — Когда нам любить-то? В церковь и то только в праздник выбираюсь. Да и кого любить? Не тех ли, с кем вам возиться приходится? А они-то сами любить умеют?… То-то!

— Нет, постойте! — Федора Петровича обидели греховные слова купца. — Неужели вы думаете, что если Он каторжный, то и любить не умеет?!

— Может, понемножку и умеет, но не всей душой, — опешил Кирчигин.

Гааз, услышав эту нелепицу, даже подхохотнул, уверенный в скором торжестве истины.

— А я только-только был у одного несчастного, осужденного на вечную каторгу, но умеющего любить во сто крат сильнее нас с вами. Последний раз он бежал с рудников прошлой осенью, прошел с женою всю Сибирь, неся всю дорогу на руках двух малышек дочек. Он очень хотел, чтобы жена и дети пожили на родине…

— И что же? Не дошел? — спросил нетерпеливый Пушкарев.

— Дошел. Только его там уже солдаты ждали. Он же, сколько ни бегал, все в свою деревню пробирался.

— Глупец, — пожалел каторжника Кирчигин. — Надо было в нашу Архангельскую губернию идти. Там народ сердобольный и вольный, не выдали бы, раз он с супружницей и дитями.

— И что ж ему теперь? Опять в Сибирь? — устрашился Пушкарев.

— Опять. — Гааз не смог сдержать слезинку. — В светлое воскресение должен будет отправиться.

— А жена?! — разом выпалили купцы.

— За ним, за ним, горемычная. Ведь Она же его любит, а Он ее. А любовь, она сильнее каземата, Сильнее каторги, она, может, даже сильнее жизни.

— Эка есть люди! — то ли удивился, то ли позавидовал Кирчигин. — Таким помочь не грех… Вы уж не побрезгуйте, ваше превосходительство, на дорожку Им передайте. Может, где пряник или одежонки для дочурок подкупят.

Кирчигин вынул из кошелька все бывшие при себе деньги — три голландских червонца, или лобанчика, как их прозвали в народе, — и пододвинул к Гаазу. Пушкарев, краснея, подал кредитный билет в пять рублей — у него при себе больше не было.

— Спасибо, спасибо, дорогие.

Гааз от подступившей радости не смог усидеть на месте, он поднялся и расцеловал купцов. И те почувствовали, что они наконец-то сделали хорошее дело. Нет, они подавали и раньше, но лишь сейчас поняли, как хорошо бывает на душе оттого, что ты делаешь добро ближнему!

И вдруг все, бывшие в трактире, услышали железный лязг и многоголосый не то вой, не то стон. Звуки нарастали в своей медленной неотвратимости и тянули весь народ (кроме обвыкнувших половых и хозяина) вон из трактира, на вечерний промозглый воздух.

Кликуши и нищие старались не попадаться на пути арестантов, а если уж сталкивались с партией, то не пророчествовали, ни о чем не молили, а лишь истово молча крестились.

Партионный офицер Князев, которому был поднесен арестантами десятирублевый золотой, повел их, в нарушение предписания идти малолюдными улицами, от площади к площади, от рынка к рынку, через обильное подаяниями купеческое Замоскворечье. Под звук кандалов и скрип телег на все окрестные улицы, как укор свободному человечеству, разносилась, раня сердобольные сердца москвичей, знаменитая «Милосердная»:

Подавали почти все. Хлебом, яйцами, ситцем на рубаху, деньгами. А возле трактиров и кабаков даже подносили водки. Уже наложили два полных воза даров, а впереди еще торговая Таганка, ремесленная Рогожка. Не один день потом, пересекая бесконечную даль пустынной Руси, будут вспоминать несчастные изгнанники благодеяния белокаменной матушки-кружевницы.

В виду Большой Таганской площади арестанты прибавили голосу, чтобы выгнать народ из покойных теплых жилищ. Но уже настал вечер первого дня страшной, страстной недели великого поста, и народу оказалось мало даже возле трактира. Каторжники, уставшие от постылой «Милосердной», поутихли.

И тут вдруг молодой крестьянин с русой бородой, тот самый, что отважился сегодня в полдень доложить Князеву о претензии партии, закинув голову назад, запел светлым, чистым голосом: