Илья Ильф - Полное собрание сочинений в одном томе

Это так естественно. Проходят годы, выходят книги. Хочется, как бы сказать, оглянуться на пройденный путь, объясниться с читателем, поплакать немного над молодостью, каковая прошла в неизмеримых трудах. И вся жизнь прошла, отдана без остатка, и хочется узнать, в хорошие ли руки она попала. Вот оправдание юбилея. Здесь все естественно, понятно, справедливо.

А если всего этого не было (трудов и годов), тогда достаточно только сильно захотеть. И юбилей будет, образуется. Люди, в общем, не звери, не обидят. И телеграммы пришлют, какие надо («Прикованный постели обнимаю и шлю…»), и зал наймут, какой полагается, и отметят все, что вам нужно.

Тяжко стало от юбилеев. Малость перехватили. Переполнили чашу веселья. Вовлекли в юбилейную работу слишком широкие массы юбиляров. И теперь разволновавшегося писателя трудно водворить в обычные рамки.

Соответствующие учреждения переполнены неукротимыми соискателями юбилярства.

– Здравствуйте. Я писатель.

– Ага.

– Вот все пишу, знаете.

– Ага!

– Создаю разные художественные произведения.

– Да?

– Вот, вот. Увидишь, знаете, что-нибудь значительное, ну и, конечно, отобразишь. Не удержишься.

– Ага!

– И так, знаете, привык, что уже не могу. Все время создаю, вот уже сколько лет.

– А-а!

– А время летит. Двадцать лет творчества – не шутка. Все-таки – дата.

– Да.

– Хотелось бы, знаете, получить какой-нибудь толчок, стимул, а то, знаете, вдохновения уже нет в достаточном количестве.

– Да?

– Такие-то дела.

– Да-а-а!

– Ну, побегу в сектор искусств, оттуда в Наркомпрос, а оттуда в Литературную энциклопедию. Моя буква приближается. До свидания.

– До свидания… Федор Иванович, зачем он приходил? Что-то он тут бормотал, я ничего не понял.

– Юбилей пришел просить.

– А-а! То-то, я смотрю, ему на месте не сиделось. Есть еще кто-нибудь? Пустите.

– Здравствуйте. Ничего, что я к вам?

– Пожалуйста. Вы писатель?

– Да. Вот все пишу, знаете.

– Создаете разные художественные произведения?

– Так точно.

– Отображаете?

– Обязательно. Увижу – отображу. Увижу, знаете, и тут же отображу.

– А время летит?

– Летит. Летит стрелой.

– Двадцать лет занимаетесь творчеством?

– Извините, только пятнадцать. Но все-таки дата, не правда ли?

– Безусловно, дата. Но для юбиляра мало.

– Мало?

– Маловато.

– А если включить службу в госучреждениях?

– М-м-м…

– Тогда можно натянуть и все восемнадцать.

– Все-таки недостаточно.

– Тогда простите. Я, конечно, не смею… Но так хотелось немножко стимулироваться.

– Да, каждому хочется. Ну, до свиданья. Сектор искусств налево по коридору. Федор Иванович, отметьте товарищу пропуск. Есть еще кто-нибудь?

– Какой-то мальчик дожидается.

– Пионер?

– Нет, беспартийный.

– Давайте беспартийного. Здравствуй, мальчик, ты чего пришел?

– Здравствуйте. Я писатель.

– Как писатель? Сколько ж тебе лет?

– Пятнадцать.

– Что-то ты врешь, мальчик. Тебе не больше двенадцати.

– Честное слово, дяденька, пятнадцать. Это я только на вид маленький. А вообще я старый, преклонный.

– Какой бойкий мальчик. Время-то стрелой летит, а?

– Стрелой, дяденька.

– Ну и что же?

– Общественность беспокоится. Хочет дату отметить. Как-никак, десять лет состою в литературе. Надо бы юбилей. Я уже помещение подыскал – кино «Чары».

– Какой там юбилей, мальчик! Сам говоришь, тебе пятнадцать лет. Когда ж ты начал писать? Пяти лет, что ли?

– С четырех-с. Я – вундеркинд, дяденька. Как Яша Хейфец. Только он на скрипке, а я в области пера, песни и мысли.

– Ну, иди, иди к маме!

– Мне к маме нельзя. Я на нее памфлет написал. Мне юбилей надо. Устройте, дяденька!

– Нельзя, мальчик, стыдно плакать. Ты уже большой. Федор Иванович, отведите его в ясли. Сколько там еще дожидается?

– Два музыканта, шестнадцать актеров, восемьдесят один писа…

– Нет, нет, нет! Не могу больше. Пусть обращаются в свои домоуправления. Там стандартные справки, там пусть и юбилеи.

Дошло до того, что в газетных редакциях больше всего стали бояться не злых маньяков со свеженькими перпетуум-мобиле под мышкой, а людей искусства, которые терпеливо домогаются напечатания своих портретов, биографических справок, а равно перечня заслуг как специфически писательских, так и общегражданских (верный член профсоюза, поседевший на общих собраниях, пайщик кооператива, неуемный активист, борец). Некоторые привозят свои бюсты, отлитые по блату из передельного чугуна. В редакции бюсты фотографируют, но стараются не печатать.

Самый юбилей описан не будет. Кто не знает этого странного обряда, находящегося где-то посредине между гражданской панихидой и свадьбой в интеллигентном кругу. Хорошо, если юбиляр человек веселый, вроде Василия Каменского, и факт увенчания его лаврами, ко всеобщему удовольствию, превращает в здоровую шутку. А некоторые принимают юбилейный разворот всерьез, отчего и скучнеют на весь оставшийся им отрезок жизни. Отрезок, надо сказать, не маленький, в особенности если юбилей устраивает себе вундеркинд или автор, у которого есть за душою только один рассказ, да и то это не рассказ, а вступительный взнос в горком (иначе не приняли бы в члены).

Юбилеи бывают с выставкой произведений, бывают и без выставки (это если нет произведений). Но эта ужасающая деталь не мешает торжеству. Произведения произведениями, а юбилей юбилеем.

Если нет произведений, то юбилей принимает, конечно, несколько обидный характер для именинника. Его называют незаметным тружеником, полезным винтиком в большой машине, говорят, что в свое время он подавал надежды, что не худо бы ему опять их подать, – вообще унижают необыкновенно. Но юбиляр этого сорта все стерпит. На худой конец не плохо быть и винтиком. Винтик доволен.

Юбилейные зверства продолжаются. Чаша веселья «растет, ширится и крепнет». Юбилею грозит опасность превратиться в старосветский бенефис или полубенефис, с подношением серебряных мундштуков и подстаканников из белого металла братьев Фраже.

Ну разве приятно будет, товарищи, услышать такие разговоры:

– В этом году покончил на полный бенефис с ценными подношениями.

– Вам хорошо, романистам. А вот мне, автору очерков, дают только четверть бенефиса и ордер на калоши.

Что, приятно будет?

Каждый хвалит тот вид спорта, которым он увлечен.

Когда теннисисту предлагают сыграть в волейбол, он высокомерно улыбается и поправляет складку на своих белых штанах. Из этого ясно видно, что он считает волейбол занятием грубым, вульгарным, недостойным выдержанного спортсмена из непроизводственной ячейки.

Городошники возятся у своих квадратов, бормочут странные, медвежьи слова: «тыка» и «ляпа», мечут окованные медью дубины и в восторге бьют себя по плоским ляжкам. Вид у городошников совсем не спортивный. Длинные черные штаны и развалистая походка делают их похожими на грубиянов-шкиперов из маленькой гавани. Они всем сердцем преданы городошническим идеям. Когда они видят теннисный корт, над которым летает легкий белый мячик, их разбирает смех. Можно ли, в самом деле, заниматься такими пустяками!