Илья Ильф - Полное собрание сочинений в одном томе

Это – не беспринципная травля передового театра, это – не беспочвенные наскоки, это – простая жалоба зрителя.

Зритель удивлен. Так любить эстраду и быть так обманутым!

Есть такое выражение – «положа руку на сердце». Так вот, положа руку на этот важнейший орган человеческого тела, можно сказать, что так разыграть спектакль, как это сделали в мюзик-холле, может всякий старатель драмкружок.

Это было непрофессионал.

На сцене все занимались не своим делом. Драматический актер Мартинсон пел, танцовщица Чернышева говорила. И также пела. Актер Тенин, который умеет и говорить и петь, главным образом бегал.

В ниспосланных им природой рамках удержались только Лепко и Бугров. Спасибо вам, товарищи, за тактичное поведение!

Даже зрители, зараженные дурным примером, делали не то, что им полагается. Вместо того, чтобы смирно сидеть на своих местах, они подымались и уходили из театра.

Дорогой Мартинсон, вас все любят. Но не пойте. Это комнатное пение. Так поют инженеры, техники, ответработники, портнихи, художники, электромонтеры на своих стремянках, рыболовы у тихих речек, личные секретари, отдельные дворники и все соседи по большой коммунальной квартире.

Дорогая Чернышева, помните, было такое время, вы танцевали? А теперь вы вдруг заговорили. Не отбивайте хлеб у народной артистки Блюменталь-Тамариной. И не пойте, не отбивайте хлеб у народной артистки Неждановой. Танцуйте. Отбивайте, по мере сил, хлеб у народной артистки Гельцер. Вот это действительно будет величественное зрелище.

Глубокоуважаемый и дорогой Тенин, вам, наверно, хотелось играть, говорить смешные слова, но вас заставили бегать. А слов вам не дали, реплики все вычеркнули. Худо вам пришлось. Ох уж этот Волконский. А еще из Малого театра, из дома Щепкина! Он всех заставил бегать в мудром предвидении, что если «Севильский обольститель» и провалится, то уж, во всяком случае, все участники спектакля блестяще сдадут норму на значок ГТО.

Эта беготня и была главным художественным приемом режиссера. Когда артисты убегали со сцены, зритель испытывал неподдельную радость. Но беда в том, что они сейчас же прибегали назад. Кроме того, сцена все время вертелась. Очевидно, только по той причине, что она вертящаяся, – других причин не было.

Стыдно, живя в одном городе с Мейерхольдом и Станиславским, заманивать московского зрителя, приученного к блестящим работам советского театра, на спектакль однообразный, утомительный, неталантливый. В текстильной промышленности изделия такого сорта помещают в витрине брака с унизительными и самобичующими объяснительными надписями.

Кстати, о текстиле. Давно не случалось видеть таких некрасивых, даже уродливых костюмов, как «Севильском обольстителе». Можно подумать, что их шили по эскизам управляющего делами какого-нибудь швейного треста, человека, занятого преимущественно сочинением так называемых цифровых данных и докладных записок. Так что глаз страдал наравне со слухом.

Особенно беспомощным казалось это рядом с точной, полной стремительности и ритма работой Лос-Амбатос на трапециях, работой чистой и профессиональной. А наверно, были покушения со стороны постановщика заставить их петь, декламировать изодранный в клочья текст Тирсо де Молины.

Была сделана попытка приковать к испанскому действу Смирнова-Сокольского. Но ему удалось отбиться. Смирнов-Сокольский вышел на сцену, как ему полагается, в бархатной толстовке и с пышным козьма-прутковским бантом на шее.

Сокольский – весьма популярный представитель эстрадного фельетона, но за ним числится грешок. Он всегда острит насчет того, что писатели получают гонорар.

Николай Павлович, писатели всегда получают гонорар. И будут получать до тех пор, пока не отменят деньги. И ничего ужасного здесь нет. Вы ведь тоже, Николай Павлович, получаете гонорар за работу. И мы не острим по этому поводу. Получайте на здоровье, что тут смешного!

Жалоба кончается.

Артисты и вообще люди, близкие к театру, ужасно любят, когда их называют по имени-отчеству. Ну, просто обожают. Ругай его, вскрывай его корни, делай с ним что угодно, но называй по имени-отчеству. Это как-то смягчает удар, вносит в дело какую-то такую уважительность.

Николай Михайлович! Павел Александрович! Ну зачем вы переделывали Тирсо де Молину для эстрады? Ну что вам сделал Тирсо Федорович? Это, наконец, не в традициях МХАТа. Что скажут Константин Сергеевич с Владимиром Ивановичем? Неудобно! Что подумает Антон Павлович?

Александр Морисович! Вы же – покровитель искусств, старый работник цирка. Неужели долгая совместная работа со львами, тиграми и другими гадами не приучила вас к осторожности? Александр Морисович! Как это у вас театр оказался без актеров? Ах, как вышло нехорошо! Некрасиво вышло!

Оперные артисты – люди по большей части суеверные, чудаковатые, за ними водятся странности.

Итальянский певец в день спектакля с утра бегает по городу, выискивая горбуна. Если он увидит горбуна, это принесет ему счастье, удачу – на спектакле он ни разу не сорвется, не будет накладок, все пройдет благополучно, будет успех.

Это традиционное суеверие. От него не могут отделаться даже знаменитости, даже Карузо, которому насчет голоса и триумфов беспокоиться было нечего. Даже он чувствовал себя несчастным, если до выхода на сцену ему на глаза не попадался горбатый.

Хорошо, если дело происходит на юге, в Неаполе, где горбунов, зобатых и колченогих великое множество. А что делать на севере, где-нибудь в Турине, население коего отличается статностью и пропорциональностью частей тела? Худо там живется какому-нибудь драматическому баритону или меццо-характерному тенору.

На севере приходится прибегать к другим хитростям. В Милане, в галерее Виктора Эммануила, на мраморном полу выложен мозаичный бычок. Если артист себе не враг, он, проходя по галерее, наступает на бычка и поворачивается на каблуке. Это тоже приносит счастье. В музыкальных кругах считается, что бычок даже более верное средство, чем встреча с горбатым.

Каждые несколько лет бычка реставрируют, но неумолимые чудаки снова протирают в нем ямку своими каблуками.

Очень, очень странные люди оперные певцы. Например, один столичный бас перед выступлением справлялся, полный ли сбор и куда администратор спрятал деньги. Без этого условия он петь не хотел, не мог. Такая у него была примета.

Итак, горбун, бычок, кассовая наличность. Все это невинные странности высоко одаренных людей.

Но больше всего чудачеств не в миланской опере, и не в московской, а в киевской. Киевское бельканто сопровождается множеством действий, не предусмотренных ни партитурой, ни авторским текстом, ни правилами внутреннего распорядка.