Денис Драгунский - Дочь любимой женщины [сборник]

Но это все только эскизы и наброски, а что она такое на самом деле – он так и не узнал. И не узнает никогда, ибо всему свое время, и дети-волки никогда не научатся говорить, как ни старайся, как ни заглядывай в глаза. «Кася, Касенька, девочка, что ты, что с тобой, что ты молчишь?» – «Ничего, – пусто улыбалась жена, – все в порядке, что ты, мой маленький, все хорошо, устала немного. Чай будем пить на кухне или как?» – «Лучше здесь, я телевизор включу, сейчас новости будут». – «Ладно». – «Я помогу». – «Что ты, что ты», – она поспешно выходила из комнаты, в кухне, слышно было, зажигала конфорку, и струя холодной воды, реактивно гудя, била в пустой чайник.

Но ведь они муж и жена! Они делят ложе, они даже теперь, уже совсем не юные, довольно часто бывают мужем и женой в самом прямом смысле слова. Но мало ли кто с кем спит, то есть, извините, делит ложе, взять того же Малашкина.

Да черт с ним, не в том дело. Они не знают друг друга. Незнание, соединяясь с привычкой, превращает жизнь в кошмар, в какую-то дикость. Они не знают друг друга, но при этом, как дикари, не знают и стыда, и она все время переодевается при нем, и после душа входит в комнату голая, и он ей помогает защелкнуть лифчик. И он тоже, вдруг вознамерившись проверить, хорошо ли заперта дверь, вскакивает с постели в одной короткой пижамной куртке, и она глядит на него поверх журнала, глядит без смущения, но и без любви – вообще безо всего. Без ничего… Когда-то давно, когда Саша был на втором курсе, у него была взрослая женщина . Боже, как он гордился этим – взрослая женщина. «Слушай, а чего ты девочку свою не притащил?» – «Девочку… – превосходительно усмехался Саша. – Старик, это взрослая женщина». Так вот, он ни разу не видел ее непричесанной и ненакрашенной, он приходил к ней только днем, она никогда не раздевалась совсем, колючие серьги торчали в ее жестких маленьких ушах, все было без лишних слов и поцелуев, кратко, элегантно и потому немножко противно. Но и такое вот добродушное домашнее бесстыдство – тоже невыносимо. А с другой стороны, куда деваться? Куда деваться, если живут вместе уже двенадцатый год, да еще в однокомнатной квартире. Конечно, у тестя с тещей было еще хуже, но и здесь не намного слаще. Какое это на самом деле ужасное, противоестественное, унизительное состояние – жить вот так, вместе. В-месте . В одном общем месте. А ведь каждый человек должен иметь свое место, свое собственное, закрытое от посторонних глаз место. Чтоб всегда можно было уйти туда и побыть одному. Посидеть, подумать. Потянуться. В носу поковырять. Посвистеть. Спичкой почесать ухо. А потом эту спичку надломить, заострить, накусать, чтобы получилась такая вроде щеточка-кисточка, и почистить ею ногти. Предельно неэстетично. Допускаю. Согласен. Ну и не глядите! Отвернитесь! Уйдите от меня все! А все, собственно говоря, уже ушли. Не надо кулаками после драки махать – все ушли. Половина гостей вовсе не явилась, остальные по-быстрому смылись, жена тоже, убежала на кухню, весело моет там посуду, напевая что-то сквозь журчание и лязг – или это у нее радио включено?

Сейчас бы позвать ребенка, чтоб он стал перед стулом, пододвинуть бы его к себе, уткнуться носом в его тонкое плечо и забыть про все на свете. Но ребенка не было.

Сразу заводить ребенка они не решились. С собственным жильем ничего не было ясно. Жить с отцом Саша не мог, не смог и разменять родительскую квартиру – о, это всегдашнее отцовское «об этом не может быть и речи!», отчего у Саши почему-то начинали слипаться глаза, просто как будто кто-то силой их закрывал, и он зевал и не мог даже спросить: а почему, собственно, не может быть и речи о такой простой и естественной в наши дни вещи? – но он зевал и сам переводил разговор на другую тему, да и вообще – да и вообще нельзя же было начинать самостоятельную жизнь с судебного иска против собственного отца. Жили у родителей жены, в крохотной комнатке, а старшая сестра жены – в так называемой большой, на диване. Хотя раньше она, именно как старшая, жила в отдельной комнате. А теперь вот уступила младшей замужней сестре. На ночь диван раскладывался. Родители спали за ширмой. Бывало, что и Саша с женой перебирались на раскладной диван – когда у старшей сестры начинало что-то брезжить в личной жизни, и она – на памяти Саши это было два раза – приводила в дом очередного молчуна с испуганным взглядом. «Познакомьтесь, это мой муж!» – «Здрасьте, очень приятно!» Муж уходил рано, приходил поздно и тут же юркал в наспех оборудованную семейную обитель, где под кроватью еще валялись папки с Сашиными гравюрами. Все говорили, что надо рожать, но претил деловой подход – будет, мол, пятый человек на площади, тут просто даже на очередь могут поставить, дать государственную квартиру. Тем более что старшая сестра вот-вот распишется и пропишет своего мужа, и вообще будет лафа. Вам, может быть, и лафа, а Саша не желал заводить дитя из видов на жилплощадь. Уверен был почему-то, что это не к добру, и такой ребенок родится либо больным каким-нибудь, либо просто будет нелюбимым и ненужным. Жена мучилась от токсикоза под эти вынимающие душу разговоры и сомнения, тем временем сестрин муж куда-то делся, Саша с женой снова вернулись в свою комнатку, вытащили из-под кровати и развесили по стенам картинки, со вступлением в кооператив в очередной раз ничего не вышло, и жена сообщила ему, что действительно он прав, заводить ребенка в такой обстановке и под такими резонами не надо. Она все решила. «А как же, ведь первый аборт…» – пролепетал Саша. «Не первый», – отрезала жена.

Нарочно она так говорила, чтобы он не терзался, или в самом деле с ней уже было такое? Саша не допытывался. Потом они отказывались еще два раза, потому что он в эти разы был на взлете – вернее, еще не на взлете, а в мощной предстартовой дрожи, когда казалось – нет, тогда не казалось, тогда он знал наверняка, что сейчас все долгожданное случится, сейчас-то и надо работать на полную катушку, закусить удила и вперед, а не с пеленками возиться, и жена его прекрасно понимала.

Но ничего не вышло. Ни в первый, ни во второй раз. Где-то кто-то заболел, кто-то воткнулся впереди, почему-то переверстали план, кого-то не переизбрали, кого-то уволили, и чувствуешь себя бильярдным шаром. Понимаешь, что летишь куда-то не туда, но почему так случилось и откуда ждать следующего тычка – непонятно. Но он же не виноват! Не виноват, так само получилось. Навалилось, затиснуло и выкинуло прочь. Жена его не обвиняла. Она только предлагала вместе подумать, вместе разобраться в причинах, тем более что о своих неудачах и провалах Саша рассказывал, как бы заранее защищаясь от упреков, и поэтому очень сбивчиво, пропуская целые куски, что-то досочиняя и все время приговаривая: «Ну, а там еще пятое, десятое, двадцать восьмое…» Жена пыталась понять, что же именно произошло в-пятых, в-десятых и в-двадцать восьмых, полагая, что именно здесь, в этих ненароком упущенных подробностях скрываются тайные механизмы поражений и побед. «Не желаю вникать в эту гадость!» – свирепел Саша. «Вникни, вникни!» – умоляла жена. «А зачем теперь-то вникать, когда поезд ушел?!» – орал он, бросался к столу, хватался за бумагу и карандаши, начинал что-то набрасывать, кусая губы и прищуря глаз. Я работаю, оставьте меня, я работаю! Жена шла на кухню, курила. Потом долго принимала душ. Потом тихонько, двигаясь на цыпочках, стелила постель за его спиной, пока он обиженно перебирал свои старые работы. Они мирились. Вернее, они не ссорились, но все равно. Теперь ребенка уже не будет, Саша это точно знал. Потому что если раньше она засыпала в его объятиях – несколько пышно сказано, но именно так и было, засыпала в его объятиях, прижавшись к нему вся, всем телом, всей длиной, от круглых пяток до пушистой макушки, и руками обвивала, и прикрывала бедром, и так легко, что казалось – это объятие снится ему, и он засыпал, ее обнимая, – то теперь она, погодив немного, снова зажигала прикроватную лампу и брала с тумбочки журнал. Сейчас столько всякого печатают, только успевай читать. И он засыпал, словно бы издалека и со стороны глядя на ее сосредоточенный профиль, на ступенчато бегущий по странице взгляд.