Коллектив авторов - Привет, Апрель!

что по мне не чаятся
годы безмятежности,
отчего случаются
в разуме погрешности.

И покажешь, грузную
шею съёжив лапами:
«Я тебе предчувствую
встречу с чупакабрами!

Участь несчастливая
ждёт тебя загробная:
Коль душа червивая,
то она съедобная!

Поделом осудишься
мыслями крамольными!» —
И в закат сощуришься
щёлками игольными.

Крайне опрометчиво
сядешь и расслабишься,
И с луной отвечу я:
«Сам-то куда катишься?

Жизнь твоя с задвигами,
настоясь безрадостной,
лик доводит тиками
до гримасы каверзной.

Всё, что ты мне высказал,
и к тебе относится!
Как не зыркай искоса,
глупо уподобиться

при душевном трепете
чудо-юдо-пугалам (!),
Как не люди-лебеди,
а упырь с гомункулом.

Я наелся досыта.
Разойдёмся в тапочки!
Негатива — до свету
шлёпать фотокарточки!

А то как Здесь свяжется,
так Там и обидимся!»
«Выдохнули, кажется! —
скажешь ты, — Увидимся!»

И на том расстанемся,
бросив речи гордые.
И дела потянемся
делать людям добрые!

Если ты кому-то нужен,
и при том не очень должен,
Не старайся быть послушен.
Быть старайся невозможен.

И тогда ещё нужнее
станешь ты и тем и этим.
Чем дурнее, тем дружнее,
если быть позвали третьим.

Балагурь, пока не встельку,
загибая в узел вилку,
Ибо хоть бы и копейку,
но добавил на бутылку.

С дураками, что теснятся
под грибком вокруг спиртного,
нет причин себя стесняться,
гениального такого.

Коли бог ты, и при этом
с новолуния в завязке,
пободайся интеллектом!
напряги мозги и связки!

Заречи во все брантсбойты,
поводя змеиным жалом.
Пусть потом уйдёшь домой ты
с синяками и с фингалом.

Со следами от пробежки
по тебе, уйди смиренный.
Это попросту издержки
от того, что офигенный.

Этих общества отбросов
поругай, влача к порогу,
лишь за то, что ты философ,
покалеченную ногу.

И поспи, и позабудешь
про вчерашние обиды.
Нахаляву днём пригубишь
в счёт лечения. И квиты.

Если ты кому-то нужен,
и при том не очень должен,
Не старайся быть послушен.
Быть старайся невозможен.

И тогда ещё нужнее
станешь ты и тем и этим.
Чем дурнее, тем дружнее,
если быть позвали третьим.

Балагурь, пока не встельку,
загибая в узел вилку,
Ибо хоть бы и копейку,
но добавил на бутылку.

С дураками, что теснятся
под грибком вокруг спиртного,
нет причин себя стесняться,
гениального такого.

Коли бог ты, и при этом
с новолуния в завязке,
пободайся интеллектом!
напряги мозги и связки!

Заречи во все брантсбойты,
поводя змеиным жалом.
Пусть потом уйдёшь домой ты
с синяками и с фингалом.

Со следами от пробежки
по тебе, уйди смиренный.
Это попросту издержки
от того, что офигенный.

Этих общества отбросов
поругай, влача к порогу,
лишь за то, что ты философ,
покалеченную ногу.

И поспи, и позабудешь
про вчерашние обиды.
Нахаляву днём пригубишь
в счёт лечения. И квиты.

На окне стоит кашпо.
А на мне висит кашне.
Иногда не помню что
на окне, а что на мне.

Не по чьей — нибудь вине,
почему — понять слабо,
навязалось мне кашне
вечно путаться с кашпо.

Я их путаю. И прав!
Их сближает высший толк:
Не кашне — обычный шарф!
не кашпо — простой горшок!

Если в разных падежах
их склонить сто раз подряд,
то «кашпо» с «кашне» в ушах
загремят и зазвенят,

словно по своей струне
пробежал трамвай в депо.
Только вслушайтесь: «Кашне — е!»
Только вчувствуйтесь: «Кашпо — о!»

Одним словом, нет беды,
что я, в гости к вам поспев,
обернул в кашне цветы,
набекрень кашпо надев!

На окне стоит кашпо.
А на мне висит кашне.
Иногда не помню что
на окне, а что на мне.

Не по чьей — нибудь вине,
почему — понять слабо,
навязалось мне кашне
вечно путаться с кашпо.

Я их путаю. И прав!
Их сближает высший толк:
Не кашне — обычный шарф!
не кашпо — простой горшок!

Если в разных падежах
их склонить сто раз подряд,
то «кашпо» с «кашне» в ушах
загремят и зазвенят,

словно по своей струне
пробежал трамвай в депо.
Только вслушайтесь: «Кашне — е!»
Только вчувствуйтесь: «Кашпо — о!»

Одним словом, нет беды,
что я, в гости к вам поспев,
обернул в кашне цветы,
набекрень кашпо надев!

Ежа из крема, что я лично
тебе принёс,
ты ела так же методично,
как он бы полз.

Пока я мялся в недомолвках
туда — сюда,
грибы хрустели на иголках
его хребта.

Я исжевал в метёлку спичку
зубов битком,
пока ты с ёжика брусничку
снимала ртом.

Смыкала губки, в шоколаде
топя оскал,
пока я, сидя на кровати,
негодовал.

Я одеялом и матрасом
был весь накрыт,
ведь показался мне ужасным
твой аппетит.

Я каждой фиброй (бог свидетель!)
вопил: «Не трожь!
Не трожь ежа!»
Увы, был съеден
сей бренный ёж.

И вот, когда ты крошки с пледа
смела под стол,
душа не вынесла поэта,
и я ушёл.

И предо мною в скорбном плаче
аж два часа
стояли словно снова зрячи
его глаза.

Живой как будто иглокожий
и мокр носок,
и снова его лапки хожи
наискосок.

Как будто снова он, не давши
пропасть добру,
зашкиркою фитюшку тащит
в свою нору.

Как будто, с мордочки очистя
лишай и слизь,
он вновь, фырча, апчхи-хом листья
взметает ввысь.

Как будто бродит данный ёжик
среди рябин,
а не рассыпан горсткой крошек
на ковролин.

Увы! Уж нету и в помине
ежа. Клянусь:
К тебе, чудовище, отныне
я не вернусь!

Я ухожу в решенье твёрдом
навек. Прощай!
Не жди меня отныне с тортом
к себе на чай!

Какой же ты космический корабль?
Когда тебя спускает парашют.
Ты орбитальный маломощный дирижабль,
Безногий яйцевидный каракут.