Эдвард Кэри - Кроха

Искренне Ваша,

Ответ пришел через две недели, и написан он был не рукой моего хозяина.

Кроха,

Ты себе даже не представляешь, как ты огорчила своего хозяина. В последние несколько дней ему было очень плохо. Я даже думала, что он умрет. Знай, что твое имя здесь смешано с грязью, и ты не получишь свои бумаги.

Я подтверждаю получение слепка. Много же лет тебе понадобилось на то, чтобы отплатить нам столь малым. Я без возмущения не могу об этом думать.

И какой нам прок от короля без королевы? Добудь королеву, да побыстрее, а не то тебя быстро вернут сюда, и уж мы с тобой разберемся!

Добудь ее!

Искренне,

Я аккуратно сложила письмо, от которого веяло великой печалью, и, встав на одолженную у Пайе стремянку, положила его на самую верхнюю полку моего буфета, куда я никогда не заглядывала. И все же, даже спрятанное так высоко, это письмо потом приснилось мне, спящей тремя полками ниже.

Очень скоро возникли новые обстоятельства, о коих, при нашем ежедневном тесном общении с Елизаветой, я даже и не обеспокоилась.

– О, дражайшее сердце мое, – воскликнула принцесса, отворяя дверцу моего буфета, – случилось нечто невероятное! За меня посватались. Я уезжаю. Это должно было случиться! Я выхожу замуж! Я буду скучать по тебе, сердце мое, но я выхожу замуж ! И уеду отсюда. Я распрощаюсь с прежней жизнью. Но все будет хорошо. О, Господи, благодарю тебя! Я благодарю тебя от всей души!

– Нет, – отважно возразила я, ведь здесь были мои владения, – вряд ли от всей.

– Уже объявили обо всем. Моим мужем станет герцог Аоста. Герцог Аоста!

В моем представлении Аоста звучало как аорта . Аорта располагается выше сердца. Она показала мне портрет своего герцога: мне он не показался сколь-нибудь интересным. Как-то, когда Елизавета была занята чем-то очень важным и не смогла составить мне компанию в мастерской, она попросила меня нарисовать копию этого портрета, потому как ей очень хотелось иметь дубликат, чтобы его можно было в сложенном виде всегда носить с собой.

Герцог Аоста

Аорта человека

От многократных просмотров мой рисунок быстро смазался и покрылся морщинами.

Однажды Елизавета постучалась ко мне в буфет.

– Я больше не смогу проводить с тобой так много времени.

– Так сказала мадам Гемене?

– Мадам Гемене назначили гувернанткой маленькой дофины. Теперь за моим домом надсматривает мадам Диана де Полиньяк. Ярость отослали прочь, и даже Фурии дозволено не более двух визитов в месяц. У меня теперь новые фрейлины. Я взрослею, я это чувствую.

– А я? Что сказала мадам де Полиньяк обо мне?

– О, сердце мое, сердце мое! Теперь все по-новому. Сердце мое, у тебя тут такая теснота. Хочешь, я найду для тебя нормальную пристойную комнату? Она будет располагаться чуть дальше, но, возможно, оно и к лучшему.

Можно лишь пожалеть бедные игрушки, ведь к ним обычно привыкаешь и любишь их очень недолго; старые ломаются, или им на смену приходят новые. И их уносят с глаз долой в дальние комнаты, где свален прочий постылый хлам. Поколения кукол валяются, заброшенные, в сараях и там гниют.

Я попала в новые покои Версаля, но дворец уже выглядел в моих глазах не золотым левиафаном, каким казался в первые дни пребывания здесь, а скорее исполинским скелетом, останками некоего убитого зверя, внутри которого все мы обитали. Теперь в моем распоряжении оказалась целая комната, холодная и пустая, и ничто не могло ее согреть. Я попыталась вызвать призрак Эдмона в это печальное место, но он не появлялся. Он исчез, чтобы уже никогда более не возвращаться ко мне.

И все же, как всем известно, даже о выброшенных игрушках порой вспоминают, они вдруг воспламеняют старую любовь, за них хватаются, потому что в минуту отчаяния их привычность оказывается необходимым утешением.

Столь же внезапно, как возникли разговоры про герцога Аосту, всего неделю спустя после того, как мне показали мою новую комнату в сорока минутах ходьбы от мастерской, все эти разговоры разом оборвались, закончились коротким словом: герцог тоже оказался «неподходящим». Елизавете пришлось с этим смириться. И тотчас вспомнили обо мне.

И я переселилась обратно в буфет.

В тот же вечер, когда я вернулась в буфет, ко мне пришла Елизавета, тихая, заплаканная, с чуть вздрагивающими плечами. Тем вечером она призналась, что поставила на себе крест и что отныне решила посвятить себя заботам о бедных страдающих людях, а для себя она уже не ждет ничего хорошего. Она попросила меня принести ей гипсового Иисуса из его коробки-шкафчика и потом все время держала его на коленях, точно дитя, которого ей было не суждено родить. С того момента наши дни исполнились сугубо религиозных дел, в которых участвовали только мы втроем: Елизавета, я и гипсовый человек. И если я порывалась ее поцеловать, она меня мягко отстраняла.

После этих событий время стало отмеряться поездками в церковь Сен-Кир. В этой церкви, в ее различных приделах, стремительно росло число восковых человеческих органов, прибитых один поверх другого, отчего пустая поверхность стены быстро сокращалась. Список несчастных страдальцев Елизаветы растянулся и уже дошел до третьего тома; текли месяцы, и вот наконец сменился год, начался следующий, который обещал быть таким же, как предыдущий, и такими же обещали быть все последующие, и все оставалось как есть, и тела несчастных страдальцев недужили и испытывали боль, и они демонстрировали нам, с горькими слезами и стиснутыми зубами, где у них болит. Они и вправду сильно страдали в то время, очень страдали, и их количество казалось неисчислимым и все росло. Они не всегда встречали нас радостно, и порой принимали от Елизаветы деньги с весьма мрачным видом. Причиной тому, по нашему разумению, были ненастье и неурожай. Другой причиной был, возможно, бывший конюший, упавший с лошади и заработавший хромоту. Как-то раз этот хромой пришел во дворец за подаянием. Караульные избили его и отослали обратно в деревню, где он умер от ран. Семье дали денег, но что толку: когда избитый хромой скончался, деревенские совсем пали духом. Однако Елизавета не прекратила своих визитов, мы замечали людские горести и потом делали из воска дары для церкви, молясь за облегчение их трудностей. И мы обе становились старше. И хотя нас еще можно было считать молодыми, а мадам Елизавета всегда выглядела моложе, годы откладывались на наших телах слой за слоем, и Елизавета постепенно превращалась в старую деву, отбросив мысли об ином будущем для себя.