Эдвард Кэри - Кроха

Мария-Шарлотта Гросхольц, младенец.

Мир рухнул, сказала я себе, разбился. Теперь в моем мире отсутствовали некоторые важные вещи, и их никогда ничем не заменить. Они больше не будут существовать. Только тогда я наконец в полной мере поняла то, что всегда понимала вдова, а именно: что мир преисполнен пробелов, и сейчас я получила свои. А может быть, я просто не способна создать нечто живое? Уверена: это только моя вина, что я умею создавать только без жизненное, пусть и в натуральную величину. Но чего еще можно было ожидать от отца, который был скорее манекеном, нежели человеком? И чего еще ожидать от матери, которая провела с искусственными людьми больше времени, нежели с живыми?

И я вернулась домой.

Я забилась в дальней комнате, как в норе. Съежившись, скрючившись. В дверь постучали. Я решила, что это соседские мальчишки пришли снова меня доводить, и не открыла, но стук продолжался. Стучали не громко, как обычно стучала детвора, а тихо и опасливо, словно извиняясь. Этот звук не был похож на мерный стук молотка, который, стоя у горна, производил Людовик-слесарь, это, как я вдруг поняла, был стук сочувствия. Любящий стук. И я пошла открывать. Приотворила дверь чуть-чуть.

На пороге стоял мой наставник Куртиус.

Доктор Куртиус и его ученица снова были вместе. Так мы и стояли, разделенные деревянным настилом, который я положила на крыльце вместо разрушенных ступенек. Глядя друг на друга, просто молча глядя: он – среди вывороченных плит старого двора, я – на пороге порушенного дома. Так мы стояли, возможно, несколько секунд, а возможно, и дольше, возможно, несколько минут, минут десять. Представляю, какое это было зрелище!

Куртиус попал в больницу-приют «Отель-Дьё», куда меня когда-то привел Мерсье во время одной из наших ознакомительных прогулок по Парижу, – вот почему он так долго отсутствовал. Он разболелся не на штуку, и его освободили из опасений, что он перезаразит остальных узников, и те помрут прежде, чем их успеют отправить на гильотину. Его поместили в Отель-Дьё, где он тихо чах в компании других голодающих, но вопреки ожиданиям не умер. Дни тянулись томительной чередой, а он все не умирал. Наконец, очень медленно, покуда его соседи отдавали Богу душу, он стал выздоравливать. И когда он уже смог немного ходить, его отправили домой – свободным гражданином. Дорогой мне человек, отощавший, конечно, еще нездоровый, но живой; сморщенный, как иссохший корешок растения, но способный двигаться и говорить.

– Здравствуйте, сударь, – произнесла я.

– Это что же… неужели это моя Крошка? Как же я надеялся тебя увидеть.

– Да, – улыбнулась я. – Она самая. А кто же еще.

– Ну вот мы опять вместе: ты и я.

– Хотите войти, сударь?

– Да, да, пожалуй, хочу.

Он вошел. Я затворила дверь. Она закрылась неплотно.

– Тут так темно, Мари, – заметил он.

– Я принесу свечу.

– А, свет! Свет во тьме.

Что-то его беспокоило; я заметила на его лице выражение испуга, но в первый момент он ничего не стал спрашивать. Мы сели друг против друга и пустились беседовать о чем-то несущественном, лишь бы нарушить молчание. Спустя полчаса он наконец набрался мужества и задал, едва слышно, тревоживший его вопрос:

– Крошка, Мари, а где все? Они куда-то вышли? А когда вернутся?

Я пожала плечами.

Мы помолчали, довольно долго.

– А где Эдмон? Наверняка… на своем чердаке?

– Нет. Хотела бы я, чтобы он был там. Это было бы здорово.

– О боже, – вздохнул он. – Блестящий мастер манекенов.

– Да, сударь.

– Бедняжечка моя.

– Да, сударь.

– А ты, Мари… Как ты? Ведь ты собиралась… дать новую жизнь.

Я покачала головой.

– Ни одной живой души не осталось… – промолвил он, и его выразительные пальцы зашевелились, точно обладали своей жизнью. – Никого, кто мог бы дать утешение. – Вновь повисла тишина. Потом он торопливо добавил: – Значит, ее тоже нет? Ну, по крайней мере, она-то осталась? Скажи мне: что вдова? Скажи!

– Да. И вдова в том числе.

Он закрыл глаза.

– Шарлотта ведь уже ничего не соображала. Она же обезумела.

– Мне очень жаль.

– Я надеялся, что она могла бы… Мне не хотелось гадать. Но я думал, что она могла бы… Какой ужас, какой все это ужас!

Он сидел на стуле, сильно сгорбившись. Его лицо слегка задрожало: по нему пробежала волна нервической реакции на услышанное, глаз задергался, губы скривились. А затем последовало то, что я могу описать лишь как шум рушащегося здания, проваливающегося пола второго этажа, нарастающий грохот сыплющегося щебня, ломающихся и беспорядочно скользящих вниз тяжелых балок, да только все эти звуки исторглись из груди моего наставника. Но он все так же сидел на стуле, и хотя его лоб покрыла испарина, и черная слизь тонкой струйкой сочилась из его уха, а один глаз, похоже, перестал видеть, все равно эта человеческая руина продолжала дышать. Вероятно, в комнате было холодно, и когда его рот приоткрывался, из него – так мне показалось – вырывалось мутное облачко пыльного воздуха.

Так мы воссоединились в нашем убогом Обезьяннике.

– Но, в конце концов, Крошка, это же пошло нам на пользу? Я имею в виду человеческие органы. Не наши модели, не наши восковые фигуры, а человеческие органы. Или мы слишком долго жили среди них? Может быть, теперь они взывают к нам?

Но это еще был не конец. Еще не конец. Мы продолжали жить, Куртиус и я, еще немного. Мы тогда очень сблизились. Мы не желали ничего делать в одиночку – из боязни, что, оставшись в одиночестве, мы в этом доме столкнемся с призраком кого-то из потерянных нами людей, некогда живших рядом с нами. Мы продолжали жить, мы спотыкались, но продолжали упрямо идти вперед. Мы приводили в порядок дом, мы прибирались, находя в кучах мусора пуговицы. Вместо порушенных стен мы натянули холщовые простыни. Через какое-то время мы настолько осмелели, что распахнули ставни на некоторых окнах. Мы начали скалывать гипс с входа в потайную комнату, который оказался настолько прочным, что почти избежал повреждений; мы вгрызались вглубь комнаты, пока не добрались до просмоленной холстины, а за ней обнаружили целехонькие формы для отливки голов. Но даже и тогда спасенная от гибели голова короля осталась неотлитой.

Куртиус и я начинали вдвоем работу, и мы же вдвоем ее и продолжали. Спустя два месяца после возвращения наставника мы вновь открыли мастерскую, выставив несколько наспех изготовленных восковых изваяний. Нам дали разрешение использовать формы для отливки голов Робеспьера и его сторонников. Доктор Куртиус испытывал тягу к изготовлению людей, так было всегда, это его взбадривало.

– Ты давно не работала вместе со мной, – говорил он мне. – А мы прекрасные компаньоны. Ты выполняешь работу вдовы, причем почти так же умело, как и она. И довольно называть меня «сударь», хватит! Я этого стыжусь. И возможно, если, конечно, тебе это не кажется странным, Крошка, если тебя это не коробит, Мари, если это тебе не претит, поскольку, что ни говори, у тебя нет матери, а от нее осталась лишь детская кукла, и нет отца, от которого осталась только металлическая челюсть, может быть, тебе стоит считать меня своим дядюшкой? Ну и так обращаться ко мне.