Остин Сигмунд-Брока - Навеки не твоя

Он смотрит на меня, не веря своим ушам, а потом хмыкает.

– Не знаю, что тебе сказать, потому что я вкладываю всю душу, а моя Джульетта даже не впечатлена моими безупречными интонациями. Ты не представляешь, сколько бессонных ночей я провел, отрабатывая ямбический пентаметр…

– Тайлер, да заткнись хоть на секунду.

К моему удивлению, он послушался, и я вдруг понимаю во внезапном приливе вдохновения, что не так с этой сценой. – В этом как раз и проблема. Когда ты произносишь реплики, Джульетта не впечатлена красноречием Ромео. Но в сцене есть переломный момент, когда что-то должно измениться, потому что к концу сцены Джульетта признается ему в любви. И мне кажется, мы пока не понимаем, когда это происходит, – я замечаю, что Тайлер внимательно слушает. – Нам нужен момент, когда что-то ее смягчает – момент, когда она отдается чувствам сполна.

– И что ты предлагаешь? – спрашивает он.

– Нам нужно что-то искреннее, когда слова Ромео не мешают.

Он медленно кивает, но его глаза сияют, и я знаю, что мы на одной волне.

– Какое-то движение? – предлагает он.

– Точно. – Мне нравится такая трактовка. Мне только осталось понять, как внести ее в сценарий. Глядя в сторону, я натыкаюсь взглядом на деревянные ступеньки, которые ведут вверх к балкончику. Я киваю на декорации, и идея складывается у меня в голове:

– Вот что мы сделаем. Мой гениальный бойфренд построил декорации так, что ты можешь влезть по решетке.

Тайлер ухмыляется.

Я нахожу страницу в сценарии и показываю пальцем:

– Вот тут.

– Отрекись ты от отца, от имени ты откажись, иль, если нельзя уж то, так поклянись в любви ты, и я не буду больше Капулетти. – Я снова стою на балконе, изо всех сил пытаясь выглядеть девочкой-подростком в агонии безрассудной любви.

На этот раз я не просто проговариваю реплики. Я в предвкушении, и это делает диалог более легким, более естественным. Когда Джульетта произносит в ночи: «О Ромео, Ромео! Отчего, зачем ты Ромео?», ее еще не захлестывают чувства, еще нет. Скорее она просто пробует эти чувства на вкус.

– Что такое Монтекки? – продолжаю я. – Не рука ведь это, не нога и не лицо… – Я позволяю Джульетте усмехнуться, зная, о каких еще частях тела она думает. – Что зовем мы розой, зовись она иначе, запах тот же!

Когда я заканчиваю свою речь, Ромео выпрыгивает из кустов, и я сразу превращаюсь в скептически настроенную Джульетту. Я даже чопорна к тому времени, как она провозглашает:

– Хоть ты моя и радость, но наш союз не радостен ночной мне… Он слишком быстр, неждан, внезапен слишком, похож на молнию, которой нет уж, когда мы говорим: сверкает! – Мне нравится произносить эти строки, улавливать интонации. Это почти что лучше, чем смотреть, как актеры справляются со своими репликами, когда я режиссирую.

– И ты меня оставишь без отрады? – стонет Тайлер, и остальные актеры труппы начинают хохотать в зале.

Я надменно приподнимаю подбородок и требовательно спрашиваю:

– Какая же возможна в эту ночь?

Я ловлю взгляд Тайлера. Он смотрит на меня, и зрители не видят его лица, когда он мне быстро улыбается. Я затаила дыхание, а он бежит и прыгает на решетку. Два грациозных шага – и вот он уже на уровне со мной, и уголком глаза я замечаю, как Джоди склонилась вперед – что, надеюсь, выражает ее интерес.

– Любовью на любовь обмен ненарушимый, – произносит Тайлер сценическим шепотом.

Затем впервые за шесть месяцев губы Тайлера Даннинга касаются моих. Я даю Джульетте сперва удивленно отшатнуться, а потом отдаюсь поцелую. Он пахнет точно так же, как раньше, но ощущения у меня не такие странные, как я опасалась. Я не чувствую себя Меган Харпер, целующей своего неверного бывшего. Я чувствую себя Джульеттой, влюбляющейся в Ромео.

Может, дело в том, что я научилась вживаться в персонажа. А может, это потому, что он целует меня не как Тайлер Даннинг, который сразу тянулся к лифчику и засовывал мне в рот язык. Он целует меня так, как я представляю себе поцелуй Ромео, руки его остаются на перилах балкона, а губы нежно прижимаются к моим.

– Я отдала свою еще до просьбы, и жаль, что нечего мне больше отдавать.

– Так, – нас перебивает возглас Джоди, – стоп.

Я поворачиваюсь к ней. Каждая капля вдохновения, которую я чувствовала в этой сцене, теперь испаряется, и меня захлестывают сомнения. Остальные актеры молчат, как никогда раньше не молчали; все, кроме Алиссы, которая что-то шепчет в ухо Кортни и скалится, глядя на меня. Я пытаюсь понять, что написано на лице Джоди, и предугадать ее реакцию – скажет ли она, что мы опять должны заново переосмыслить сцену или что меня отстраняют от этой роли навсегда. Думаю, одно из двух.

Но она не ко мне обращается.

– Тайлер, что тебя могло побудить забраться на декорации и поцеловать свою напарницу? – Я слышу нервные смешки из зала. – Я что-то не припомню такого в сценарии или расстановке, которую мы обсуждали. Когда я говорила вам пройтись по этой сцене вдвоем, я не имела в виду, что надо придумать абсолютно новую и очень рискованную трактовку.

– Это была идея Меган, – выпаливает Тайлер, спрыгивая с решетки. «Ну, не так долго продлилась его готовность брать вину на себя».

Джоди теперь поворачивается ко мне.

– Ты здесь актриса, Меган. А не режиссер. Тебе нужно помнить о своей роли, – проходит несколько мучительных секунд, прежде чем она продолжает, будто намеренно меня терзает. – Но… Вы меня впечатлили, – наконец говорит она с еле заметной улыбкой. – Вот та Джульетта, которую я ждала.

Я непроизвольно выдыхаю с облегчением, слыша в своей голове слова Оуэна: «Не надо себя недооценивать».

– Я тоже, – отвечаю.

Я выхожу с репетиции через полчаса, все еще глупо улыбаясь из-за успеха этой сцены, и отправляюсь к доске объявлений у Центра искусств. В школе в это время дня тихо, солнце садится за деревья и окрашивает лучами асфальт. На парковке осталось всего несколько машин, принадлежащих членам труппы и спортсменам, которые тренируются вечером.

Сегодня последний день для подачи заявок на участие в постановках показательного выступления старшеклассников, и хотя мне уже пора идти домой (папа сказал, что если я еще раз опоздаю к ужину, будут неопределенные «последствия»), мне нужно узнать, кто записался. Радостное предвкушение работы над постановкой вкупе со впечатлениями от репетиции «Ромео и Джульетты» почти заставляет меня забыть о том, как все ужасно с Маделайн.

Я отодвигаю объявление о шоу «открытый микрофон», чтобы увидеть листок, на верху которого я напечатала «Смерть коммивояжера». Я оставила четыре строчки пустыми для четырех нужных мне актеров. Я потом разберусь, кто кого будет играть. Первым я вижу имя Тайлера. Да, он будет идеальным Вилли Ломаном, уж прости, папа.