Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Палата была большая, и все наши ходячие давно уже сидели на своих койках, а теперь начали привставать: с такой насмешкой поглядывал на них дедушка, пока рассказывал свой хабар.

Русский парень кивнул на стойку, которая поддерживала на весу мою загипсованную ногу, сказал уже куда уважительней:

— Видишь, дедушка, — он на привязи?

— Для настоящего джигита и стальная цепь — не привязь! — как будто всех сразу укорил тэтэж.

Провожала меня вся палата: два «самолетчика», у которых предплечье в гипсе было вровень с плечом, с двух сторон поддерживали меня здоровой рукой, а позади тянулись хромые — несли кто что: полиэтиленовый пакет с электробритвой да с мыльницей, сложенные стопкой рубахи да майки, книжки, а также большую подушку, которую мать передала мне из дома.

Когда я уже из последних сил подтянулся на высокую грядку дедушкиной брички, а вся эта инвалидная команда сообща забросила на нее наконец мою гипсовую ногу, на пороге больницы появилась Суанда, в белом халате и в белом чепчике. Всплеснула руками и быстро сбежала вниз, остановилась перед дедушкой Хаджекызом, который еще стоял рядом с бричкой и разбирал вожжи.

— Вы такой уважаемый человек! — заговорила звенящим голосом. — Но разве можно так поступать?

Дедушка Хаджекыз вдруг опустил голову так низко, что войлочная шляпа его закрыла подбородок. Постоял молча, выпрямился и медленно сказал:

— Ты права, внучка: делать то, что я собираюсь, по старому закону, и в самом деле нельзя. Ты знаешь, что в доме у нас траур по Бираму и знаешь, кто он нам был… Но для несчастья не существует ни радости в доме, ни траура. Разве то, что случилось с этим парнем не несчастье?.. И я не хочу оставить его в больнице, где боль заглушают водкой или сладкими уколами, которые приводят потом к горькой жизни… Это не ты, внучка, делаешь больным такие уколы?

Суанда явно смешалась:

— Я делаю, да… Но без этих уколов почти невозможно терпеть боль!

— Затем мы и устраиваем в доме чапщ, чтобы наш парень терпел боль без уколов и без водки… Терпел бы так, как умели раньше терпеть адыги. Но в доме у нас траур, и потому на нашем чапще не будет ни танцев, ни веселых песен. Поэтому, внучка, я не приглашаю тебя к нам плясать и петь под гармошку нашей соседки… Но если ты придешь для того, чтобы успокоить сердце… убедиться, что с твоим больным ничего не случилось — наши двери открыты для тебя, внучка Челестэновых!

— Спасибо, тэтэж!.. Хорошо…

И теперь Суанда вдруг низко опустила голову.

— Кто из вас будет нудиться в палате, как в тюрьме, тот пусть тоже приходит к нам, хотя веселья у нас не будет, — задумчиво проговорил дедушка — Наш чапщ — это не праздник… Скорее, это поминки и по нашему сыну, и, может быть, по старому обычаю, который раньше всегда был в таком почете у адыгейцев: раньше они умели терпеть!

Зачем он снова подчеркнул это? Для кого?..

И инвалидная команда завздыхала — хоть и грустно, но вместе с тем и как бы слегка приободренно.

У входа в дом, над чистилкой, Асхад подвешивал какую-то железяку: натягивал тонкий тросик, перекинутый через железную трубу на виноградной беседке, и железяка то поднималась вверх, то снова опускалась.

— Ты что это мастеришь, братик? — остановился я, когда Оленин с Эдиком вели меня от брички.

Асхад пожал плечами:

— Может, тебе лучше знать?

Перевел взгляд на профессора, и про себя я как бы дополнил его вопрос: мол, кто из нас ученый — ты или я?

— Во-он что, — догадался я. — Лемех?!

— Так тебе лемех и найдешь сразу, — ворчливо проговорил Асхад. — Но это в общем-то от него, — и повернулся к дедушке. — Может, монтировку положить рядом? Или все-таки молоток?

— Все-таки молотком поудобней, — решил дедушка. — Давай молоток, Асхад!..

Как она потом зазвенела, эта тяжелая железяка от лемеха!

Надо было уметь ударить, чтобы показалось вдруг: над всем аулом поплыл густой и медленный звон — как от колокола… Или дело совсем в другом?.. У джегуако чистая душа!.. Разве не святой человек — наш дедушка?

Также потом должен оповещать лемех о появлении доброго гостя.

Совсем иначе зазвенит он под рукой плохого человека — звоном своим предупредит хозяев… Или никто плохой к нам не придет? Да что там — не посмеет прийти!

И вот наконец раздался звон — почти такой же чистый, как после удара дедушки, и такой же длинный… еще длинней?

Словно прекращая его, раздался коротенький, явно неловкий удар: в комнату где, обложенный подушками, сидел я на широкой кровати, входили Юсуфоковы.

Эдик поставил рядом с кроватью длинную скамейку, и братья уселись на нее и пригласили Оленина.

— Кузнеца звали не только Тлепш, — неторопливо заговорил Урусбий. — Он же часто был заодно и хаким — врач… Я тебе пока не принес, Сэт! Но люди всегда у меня просили — обмыть рану или повязку мокрую приложить.

Я сперва не понял:

— Что люди просили, Урусбий?

— Воды, воды!.. Из той бочки, где я закаливаю то, что кую… Это особая вода! Она дает силу и крепость железа.

— У кузнеца всегда все было крепко! — подтвердил дедушка Хаджекыз. — Не только то, что держит в руках — даже то, что слетает с языка… Недаром ведь раньше, когда хотели поклясться, люди просто поминали старшего из кузнецов: Тлепш!.. Скажет так человек — и все!

— Это была клятва? — переспросил Оленин.

— Как сегодня — честное слово, — подтвердил Урусбий.

— Ей, не скромничай! — укорил его дедушка. — Какое нынче честное слово? Кто ему верит? А если говорили Тлепш — на это можно было твердо рассчитывать!

— Когда-то я тоже сказал себе: Тлепш ! — неожиданно горячо заговорил Даут Юсуфоков. — Я знал, что тверже нет клятвы!

— Тебе надо забыть это, брат! — мягко сказал Урусбий.

— Разве это можно забыть?! — удивился Даут.

— Я не говорю, что можно , — согласился Урусбий. — Я говорю: нужно . Это ведь не одно и то же, как ты думаешь, Хаджекыз?

— Нужно сильнее, чем можно ! — согласно кивнул дедушка.

Милые мои аульские мудрецы!

Послезавтра Оленин должен был улетать в Ленинград. Билет ему уже купили, но он задержался, как понимаю, по просьбе дедушки, которому хотелось, чтобы мой учитель увез с собой память о том, что такое у адыгейцев чапщ …

Поговорили они с дедушкой по душам?.. Рассказал ему хотя бы в общих чертах о смысле этих двух телеграмм Оленин? Но то, что дедушка, несмотря на безрадостное свое настроение последних дней, стал по отношению к моему учителю еще внимательней и еще заботливей — факт…

Потом я все думал: а может, опытною душой дедушка предчувствовал многие из тех несчастий, которые доведется Оленину пережить, и хотел, чтобы он умел это не хуже адыгов: переносить боль ?

Но все это потом, потом…