Кирилл Кобрин - Юбилейный выпуск журнала Октябрь

Второй опрометчивый поступок, о котором я сожалею уже сейчас, – решение перечесть книгу Анжело Марии Рипеллино Magic Prague . История тут такова. Я купил ее (на английском конечно, итальянского, увы, не знаю) около двадцати лет назад, почти сразу после переезда в Прагу. Надо же что-то прочесть о том месте, где вдруг поселился; остальные в данном деле помогали мало: Швейка я с юности не выносил, а Кафка тогда казался совершенно универсальным, не местным. Грабала на русском об ту пору еще было совсем мало, хотя странным образом у меня быстро установилась персональная связь с этим удивительным стариком, который погиб за четыре года до моего переезда в Прагу, вывалившись из больничного окна, откуда якобы голубей кормил. Муж моей знакомой, молодой таксист, в середине 1990-х постоянно возил Грабала из «Золотого тигра» домой, в Либень, в жопу пьяного. Кроме данного обстоятельства он не помнил о писателе ничего, разве что жаловался, мол, часто приходилось останавливаться – пивная малая нужда есть нужда серьезная и не терпящая отлагательств. Плюс я толком не знал чешского (увы, не шибко-то и узнал с тех пор), так что великая местная литература – Вахал, Ванчура, Голан – была не по зубам. Кундеру я не выношу так же, как и Гашека. Так что срочно требовалось чтение о Праге. И тут в магазине англоязычных книг Anagram , нынче давно уже покойном, я увидел Magic Prague неизвестного мне автора с итальянским именем. Времена были досмартфонные и довайфайные, так что прогуглить (и догугловские тоже, хотя уже что-то существовало, Bing , кажется, еще и «Яндекс», неохота гуглить сейчас и проверять) Ripellino я не мог, довольствовавшись лишь краткой биографической справкой в само́й книге: русист и славист, умер в 1978-м, относительно молодым, а также переводчик с русского и чешского, а также поэт и даже романист. И я ее купил.

Кажется, в моей жизни это единственная графоманская книга, которую я дочел до конца – по своей воле. Она восхитила меня напором, безумной энергией и витиеватостью человека, который не привык взвешивать слова, а только швырять их в топку локомотива собственного энтузиазма. Конечно, это книга любви, наверное, единственная такого рода – остальные, великие, от Данте до Шкловского, сочинены все-таки теми, кто действительно умел писать. Семнадцать лет назад казалось, что Рипеллино знал все о вещах, которые меня интересовали – европейском барокко, Тридцатилетней войне, модернизме, Кафке, авангарде в его континентальном изводе, – и о том, о чем я как раз и пытался что-то узнать, – Прага, чешское искусство, чешская литература. Книга эта меня жутко раздражала, примерно каждые несколько часов чтения я отшвыривал ее с негодованиями, но потом подбирал с пола и продолжал. Если важная (м. б., самая интересная) часть литературного модернизма была создана графоманами в любом из значений этого слова (Джойс, Роберт Вальзер, Хлебников), то Magic Prague – несомненно, шедевр позднего модернизма. Я использую здесь английское название: ведь не знаю, что там в оригинале. А вдруг это все придумал Дэвид Ньютон Маринелли, переводчик и журналист-фрилансер, живший на момент первого английского издания Рипеллино в Вене? Или редактор перевода Майкл Генри Хейм, профессор славистики из университета Калифорнии, подозрительно многоязычный (переложения с чешского, сербско-хорватского, венгерского (!) и русского)? Ответить на этот вопрос и сегодня не могу. Впрочем, он риторический.

Книга удивительная, и я ей навсегда благодарен. Рипеллино указал мне на то, что Кафка – писатель чисто пражский, что Прага – город нескольких исторических катастроф, скорее, результат их, что рассказы про императора Рудольфа – не только завлекаловка для туристов, что это город мрачного пьянства, что чешская литература действительно была отличная, а чешское искусство и того лучше. Благодаря ему я принялся перечитывать некогда отшвырнутого Майринка – и обнаружил еще одного великого графомана. Наконец, всё, что я писал о Праге с тех пор, так или иначе зависит от Рипеллино, пусть эта зависимость негативная – отталкивание, избегание, попытка забыть.

Но самое главное другое. Итальянец вложил мне в голову образ города, в котором я жил и который мне, на самом деле, не очень нравился, и этот образ стал сильнее той довольно скучной и бессмысленной Праги, что я видел; он его не то чтобы вытеснил, нет, он просто встал рядом и его нейтрализовал. Покрытая собачьим калом и воняющая прогорклым гуляшом Прага оттенила рипеллиновскую, в которой, впрочем, тоже немало эманаций органического. Однако в рипеллиновском магическом городе, внешне совпадающем со столицей Чехии 2002 года, был сюжет и был смысл; точнее, это была точка порождения культурных смыслов. Придуманный Рипеллино сюжет заключался в том, что начиная с позднего Средневековья Прага становится своего рода плантацией, даже парником, где выращивают высокий модернизм XX века (в местном контексте – первой половины, а то и трети этого столетия). Всё, что происходило в городе на протяжении нескольких столетий, пошло на сырье для производства Верфеля, Майринка, Яначека, Гашека, Коларжа, Киша, Шимы, Брода и, конечно же, Кафки. В этом для Рипеллино – хоть он сам, как мне кажется, это не сознавал: рефлексия не самое его сильное место – современность Праги, которую он видел своими глазами с конца 1950-х до того момента, как советские запретили ему въезд в страну после 1968-го. Тоскуя по потерянному грязноватому чешскому раю, итальянец из данной ситуации ретроспективно, умозрительно выстраивает образ «магической Праги», заменяя им реальный город, где он уже никогда не окажется. Эта иллюзорная ретроспективная современность Праги и стала идеальным объектом современного искусства. Не «Прага» в любом ее виде, образе, даже туристическом, а ее перенасыщенная прошлым «современность». Сравните эту Прагу с – тоже идеально сочиненной – Прагой из восхитительного романа Брюса Чатвина «Утц» (в отличие от опуса Рипеллино ни секунды не графоманского, а суховатого, экономного, элегантного), и вы почувствуете разницу.

Литературные премии в последние годы выполняют роль пружины в часовом механизме литературного процесса. Создается впечатление, что если премии закрыть, то часовой механизм замрет и событий в литературе не то чтобы совсем не станет, их станет значительно меньше. Можно пойти дальше и сказать, что литературные премии подменили собой литературный процесс. С этим многие согласятся, особенно те, кто премиями несправедливо обделен. В любом случае литературная премия – это почти всегда скандал, о премиях спорят, лауреатов рассматривают под микроскопом и – о чудо! – иногда открывают для себя новое имя. Почему так сложилось, хорошо это или плохо – предмет отдельного разговора.