Эдуард Лимонов - Торжество метафизики

В отряде нет неприязни к чеченам. Не то чтобы нам указывали, чтоб не было неприязни, офицеры, просто ее нет. Более того, Руслан — один из самых уважаемых зэков, хотя он не активист, но какую-то невзрачную лычку носит. А в колонии №13 все носят какие-то лычки, здесь в отряде у нас двенадцать секций. Самая неприятная — СДП (секция дисциплины и порядка), козлы. Остальные одиннадцать более или менее нормальные, они не требуют писать докладные на других зэков. Есть секция культурного отдыха (СКО). Большая часть осужденных 13-го отряда состоит в этой секции, в СКО, поскольку к ней относятся автоматически все музыканты, а их у нас человек двенадцать. Та сюрреальная команда из пятнадцати музыкантов с духовыми инструментами, которая ходит два раза в день по колонии, сотрясая воздух «Прощанием славянки» и подобными советскими бравурными маршами, состоит в основном из осужденных нашего отряда, из нашей секции СКО. Вот в какой секции состоял Руслан, я, к сожалению, запамятовал. У него был нашит на рукаве какой-то ромбик, это точно. На самом деле он ни в чем не участвовал. Но никто его особенно не понукал.

Также мне рассказывали, что он якобы ходит отчитываться к начальнику оперативников майору Алексееву. Белобрысый и толстомордый майор, как полагается, имеет агентов в нашей среде. Агенты держат майора в курсе того, что происходит в отряде, не замышляется ли побег, не организуется ли акция, враждебная администрации. Насколько я знаю, никто никогда не пострадал от Руслана-чеченца, а что ходит он к Алексееву, то еще следует определить: если ходит, зачем? Я тоже пошел один раз, записался к Алексееву, поскольку его подчиненный, мордатый прапорщик по фамилии Рачинский (или что-то в этом роде) изъял у меня командирские часы, подаренные мне на память завхозом карантина Игорем Савельевым. Так что вопрос.

Как ты там, Руслан, вышел ли, издал ли свою книгу? Если она была, книга, может, ты ее придумал, чтоб войти ко мне в доверие, заинтересовать меня? Я надеюсь, что она была, книга. Всегда хорошо знать, что и в глубоких недрах Ада есть достойные люди. Что русские, что чеченцы. Так, Руслан?

Слева от меня, как я уже сообщил, в 13-м отряде лежал Варавкин, как у Христа, ей-богу, а в ногах, через проход, — Акопян. Ну и поверить трудно, так просто — Акопян, с той же фамилией, что и у человека, который меня предал на моем процессе. Он будто бы был боевиком в Карабахе, этот Акопян. Он досиживал свой последний восьмой год. Постоянно говорил об оружии и вообще на такие темы, которые безоговорочно считаются за решеткой провокативными. Возможно, именно этот Акопян-Два и послужил причиной моего перевода вдруг ни с того ни с сего в 16-й отряд. А 16-й отряд, хотя и находится в том же бараке, что и 13-й, только на втором этаже, и вход в него с другой стороны барака, противоположен 13-му. Там и люди другие в 16-м, и даже климат другой. Ей-богу. К нам в локалку солнце приходит уже к 11 часам и потом шпарит до самого заката. А у них солнце бывает пару часов, там постоянно темно, холодно и ветрено в их локалке. К тому же она у них узкая, асфальт разворочен, пыль. Да еще присутствие этапной бригады действует на мировоззрение резко отрицательно.

Вот как случилось, что я попал в 16-й. В 13-м отряде как-то перед самым отбоем, мы уже все стояли в трусах у своих шконок переминаясь, Акопян спросил меня: «Эй, старый, ты где сидел до этого?» Я с готовностью стал рассказывать ему о третьяке. Нас слушали еще несколько заключенных. Помню, что стал говорить о пресс-хатах на четвертом этаже третьяка. Помню, что как-то нервно задвигались несколько свидетелей моего повествования. Без особенной тревоги, ложась после крика «Отбой!» под одеяло, я, помню, подумал, что наговорил лишнего. Бывает такое даже с таким человеком, как я. Может, со мной сыграло злую шутку мое преувеличенное всегда чувство принадлежности к единому братству страждущих — к заключенным, и, чтобы понравиться им, я слишком откровенно высказался о той области запретного в тюрьме, о которой не принято говорить вообще, а если говорить, то желательно без свидетелей, с глазу на глаз и с проверенным человеком.

Короче, уже после завтрака на следующий день после моей взволнованной речи о пресс-хатах в третьем корпусе Саратовского централа меня заявили с вещами.

— Блядь, вот гандоны, — говорил мне огромный Али-Паша Сафаров, мой бригадир, шагая рядом со мной, в руке мой матрас, в соседний 16-й отряд. — Кто-то тебя, Эдик, сдал. Я догадываюсь, кто это, — многозначительно сказал он. — Но ты не гони, шестнадцатый — нормальный отряд, конечно, им до нашего далеко, у нас образцово-показательный, но ничего, тут у них в шестнадцатом новый завхоз, вроде ничего мужик. — Он отвел меня на второй этаж, сдал бригадиру и ушел.

В 16-м было херово. Это я понял сразу, повстречав там моих старых знакомых по карантину: хохла, молдавана, Эйснера. Таджика между ними не было, как и еще двух наших парней: Сорокина и художника Прокофьева. У таджика был мелкий срок, всего восемь месяцев, часть его он уже отсидел, видимо, его сразу определили на работу, как и художника, и вполне исполнительного быстрого Сорокина. «Трудных» же троих определили в этапную бригаду. Судя по тому, что они лишь молча улыбнулись мне издали, я понял, что дела их еще хуже, чем в карантине. Еще с двумя десятками осужденных они занимались тем, что под командой чернявого шибздрика в шелковой черной рубашке и свежих шерстяных черных брюках и лаковых (ей-богу) туфлях застилали кровати по-белому. Дело было, напомню, после завтрака, ближе к обеду. Застлав кровати, они становились рядом с ними навытяжку.

— Закончили? — спрашивал чернявый. — Все закончили?

— Так точно, все, — говорил их дежурный.

— Расправить шконки! — даже не глядя, как этапные заправили свои шконки, кричал истеричный чернявый. И, подождав, пока они сдерут простыни, орал: — Быстрее! Быстрее! — и вновь безжалостно командовал: — Заправить шконки!

Я подумал, что меня сейчас определят в этапную бригаду, но, к счастью, у них были для меня другие планы. Меня вызвали к завхозу, который оказался таким себе горбунком с хорошо развитым торсом, длинными руками, но горбунком. Позднее я видел его на соревновании на брусьях, у него были чудовищной толщины руки, у этого нашего завхоза. К сожалению, за день до выхода из колонии администрация позаботилась, чтобы у меня украли тетрадку с записями. Потому я не помню фамилию этого моего завхоза. Ведь я пробыл в 16-м совсем немного. А в тетрадке записи были самые невинные.

Горбунок метался в завхозовской комнате. Она была вдвое меньше нашей завхозовской в 13-м, и в ней царил жутчайший беспорядок. Постоянно заходили осужденные, по-видимому, из блатной бригады Горбунка. Да и другие, явно сюда не принадлежащие. Они хватали баулы, от баулов трещали недостаточно большие полки. Горбунок волновался, все ругались. Вообще было ощущение шалмана. Завхоз 13-го Антон пользовался непререкаемым авторитетом. В людях он ориентировался с помощью интуиции. Горбунок же никак не ориентировался. Я был для Горбунка обузой. Он не знал, что со мной делать. Он так мне и сказал, что не знает, зачем меня перевели к нему. «Будешь себя вести нормально, будешь сидеть нормально», — сказал он мне. На что я, в свою очередь, повторил сказанное мной всем в этой колонии, от кого зависит моя жизнь, что хочу сидеть спокойно и выйти по УДО как можно раньше. Проблемы мне не нужны. С администрацией ссориться не собираюсь, добавил я.