Эшколь Нево - Три этажа

– Уха…

– Когда я добираюсь до уха, мой живот почти касается твоего, а грудь – твоей груди…

– Я чувствую статическое электричество…

– Я тоже. Что я делаю потом?

– Проводишь кончиком языка по мочке моего уха…

– Хорошо…

– А потом твой язык проникает ко мне в ухо.

– Глубоко?

– Глубоко. Как можно глубже.

– Хорошо. А ты? Что в это время делаешь ты?

Он сказал «А ты?» таким голосом, что мои бедра свело краткой судорогой.

– Я обхватываю тебя ногами, – сказала я, – и крепко к тебе прижимаюсь.

Так мы и говорили, Нета. С закрытыми глазами. Сидя по разные стороны стола.

Сначала мы просто произносили слова. Ты слышишь собственный голос, и тебе хочется рассмеяться. Но постепенно слова превращаются в образы, а образы – в ощущения. Как бы это тебе объяснить? (Возможно, с тобой такое тоже было, хоть раз? Тогда мне ничего не нужно объяснять.) Это не похоже на реальный акт. Но стоит включиться в эту игру (а у меня никогда не было проблем с воображением), как ощущения обретают невероятную полноту. Твое тело реагирует на слова как на настоящие прикосновения. Ты слышишь: «Спина» – и чувствуешь свою спину. Ты слышишь: «Ногти» – и чувствуешь, что тебя царапают.

Мы оба испытали оргазм. По-моему, я чуть раньше. «Подожди меня», – попросил он. Но я не могла. Это было слишком остро. Слишком сладко. Слишком горько. Я подробнейшим образом описывала ему свои ощущения. Как учащается мой пульс. Как внутренний жар заливает промежность. Как ускоряются и усиливаются спазмы. Я говорила без остановки, и мой голос звучал все более хрипло, пока не перешел в протяжный стон: «А-а-а-а!»

Он встал и пошел в ванную.

Ученик Рут все мучил свою сонату. Я подумала, что надо бы со следующего года записать Лири в музыкальную школу.

Тикали часы. Я не понимала, почему услышала их тиканье только сейчас.

Эвиатар вернулся из душа, благоухая соседским парфюмом. И снова сел с другой стороны стола.

Я была рада, что он так сделал. Не хотела, чтобы он ко мне приближался. Не хотела, чтобы он меня касался. (Знаю, звучит странно, но, попробуй он меня коснуться, я бы влепила ему пощечину.)

Я достала из пачки две сигареты. Одну для себя, вторую – для него.

Он оторвал от газеты первую страницу со своей фотографией и сложил из нее кулек.

Мы стряхивали пепел в эту бумажную пепельницу. С небрежным спокойствием. Как будто ничего не произошло. (Если вдуматься, то ведь и правда ничего не произошло.)

Я смотрела, как он стряхивает пепел, и думала, что у него короткие пальцы и что Асаф в принципе гораздо красивее его.

– Можешь оказать мне услугу, Хани? – спросил он.

– Что?

Мне нравилось, как он выговаривает мое имя. Как будто в конце два «и», а не одно.

– Я должен заплатить греческому шкиперу этой яхты. Но у меня за душой ни гроша. Мой счет в банке заблокирован, и я не могу снять деньги через банкомат.

(Я знаю, Нета, именно это он и проделал со своими клиентами. Я тупая, но не полная дура. Я все поняла. Разумеется, поняла.) Но все же спросила:

– Сколько тебе нужно?

– Две тысячи шекелей, – сказал он. – Я все верну, как только доберусь до Венесуэлы.

– Никаких проблем, – сказала я. – Сиди здесь. Я буду через десять минут.

По пути к банкомату я танцевала. Ну, не то чтобы танцевала, ты ведь меня знаешь. Танцевать я никогда не умела. Но меня не покидало ощущение, что во мне сменили внутреннюю звуковую дорожку. Кто-то убрал диск Ника Кейва, на много лет застрявший в моем проигрывателе, и на его место поставил, скажем, «The Black Eyes Peas».

После меня к банкомату подошел нижний сосед. Отец Офри. Они с женой между собой называют меня «вдовой». Я была рада, что именно он увидел меня такой. После любви. Забрав деньги и чек, я обернулась и сказала: «Доброе утро, Арнон». И задержалась на секунду, чтобы удостовериться, что он отметил произошедшую со мной перемену. «Отличное утро», – ответил он. В его взгляде я ясно прочитала: «Ого! Неужели?» Этого мне хватило. Больше и не требовалось. Я отвернулась, убрала деньги в сумку и на крыльях полетела к дому.

(Помнишь, как в День независимости мы под утро возвращались домой из синематеки, когда в венах еще кипит возбуждение от бессонной ночи и ты шагаешь размашистей, чем обычно? Так вот примерно так я и шла.)

Перед домом стояла полицейская машина.

Пока они находились в моей квартире, большой палец у меня на ноге даже не дрогнул. Я чувствовала себя ветераном против новобранцев и была готова к любому повороту событий. Кроме того, я ощущала свою над ними власть, потому что они были мужчинами, а я – привлекательной женщиной. Что касается вранья, то с этим у меня никогда не было проблем. Что нормально, если растешь с отцом, который тебе внушает: «Маме рассказывать об этом не обязательно» (обычно о том, что он нарушил правила дорожного движения, чтобы побыстрее довезти меня до школы, или, несмотря на волнение, полез купаться в море, хотя спасатели с вышки уже ушли). И с матерью, которая повторяет: «Папе об этом рассказывать не обязательно» (обычно о неразумных тратах и приставаниях на улице незнакомых мужчин).

Это нормально, если через неделю после твоей бат-мицвы твою мать запирают в психушке, и единственным для тебя способом победить в битве с братьями за внимание оставшегося родителя становится изобретение все новых и новых трагедий: то в школе тебя обидели мальчишки, то вожатая группы скаутов унизила тебя перед всей группой. Я всегда использовала в своих выдумках зернышко правды, чтобы рассказ выглядел достоверным, но раздувала его детали до неузнаваемости. Отец раз за разом покупался на мои хитрости, как купилась и полиция, когда я заявила: «Если Эвиатар с нами свяжется, я немедленно вам сообщу. Это и в моих интересах».

Я выждала полчаса, прежде чем постучать в соседскую дверь.

Три удара. Пауза. И еще два.

Он приоткрыл дверь на самую малость. Мы начали разговор через узкую щель, в которую я не столько видела, сколько угадывала линию его лба, переходящую в линию носа и спускающуюся к шее. Но я почуяла его страх.

Сквозь узкую щель проникали не все слова.

– Прости, что задержалась, – сказала я. – Полиция…

– Я видел, – сказал он. – Из окна спальни…

– Я сказала им, что понятия не имею, где ты…

– Зря ты сюда пришла, Хани. Вдруг они следят за домом?

– Я хотела принести тебе…

– Это слишком опасно. Уходи, Хани. Сейчас же.

– Но я…

– Минутку, Хани… – Он открыл дверь чуть шире и коснулся (впервые по-настоящему) моей руки. – Спасибо за все, что ты для меня сделала. И не волнуйся… я имею в виду – из-за Лири… С ней все будет в поря…

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все.

– Спасибо тебе за все, что ты для меня сделал, – сказала я.