Эшколь Нево - Три этажа

Или встала на цыпочки и по-настоящему поцеловала его в губы.

Или промолчала, как идиотка.

У него за спиной раскачивался огромный маятник часов. Я не помнила, видела ли раньше эти часы. Я хотела спросить его, не кажется ли ему, что в слове «часы» есть какая-то магия, но у нас больше не было времени…

Подлинная разлука всегда чем-то напоминает ампутацию.

В ту ночь мне снилось, что у каждого человека в мире есть собственный шрифт, которым набрана история его жизни, и во сне я просила президента Комитета по печати, чтобы мне заменили шрифт. Тот ответил, что это невозможно: шрифт присваивается человеку при рождении и остается с ним на всю жизнь. Я затопала ногами, как обычно это делает Лири, но президент стоял со скрещенными на груди рукам и не думая мне уступать.

Мне снилось что-то еще, но что именно, я не запомнила, потому что сразу не рассказала свой сон (помнишь, как в поездках мы по утрам рассказывали друг другу, что нам снилось под воздействием антималярийного препарата лариам? Мне нравилось, что ты не пыталась толковать мои сны. Ты сдерживалась).

Я решила обо всем рассказать Асафу, как только он вернется. Я все равно не умею долго что-то от него скрывать, а потому решила, что лучше покончить с этой историей как можно скорее. Но выяснилось, что его командировка оказалась не слишком успешной, и мне стало его жалко (не могу не признать правоту Асафа, который утверждает: когда ему не везет, я испытываю к нему больше тепла). Днем раньше, днем позже, подумала я: не горит.

Я рано разбудила детей и отвезла их в школу и детский сад до того, как он проснулся. Не хотела рисковать, что он узнает обо всем от них.

По дороге они ни словом не обмолвились о дяде Эвиатаре. Я тоже молчала.

Когда я вернулась, Асаф читал газету. Статью о поисках Эвиатара. «Скоро они его поймают, – сказал он. – Это вопрос времени. Что за идиот. Лучше бы сдался. По крайней мере, у него был бы шанс на смягчение наказания».

Я слушала его и думала: «Он не знает, что случилось, он не знает, что случилось, он не знает, что случилось». И еще: «Своим молчанием я углубляю пропасть между нами».

Когда вечером пришли домой дети, они тоже ничего не сказали отцу.

«Ладно бы Нимрод, – удивлялась я, – но Лири? Она обожает такие драмы».

Я безуспешно пыталась вспомнить, была ли у Эвиатара возможность попросить их сохранить в тайне его визит. Насколько я знала, он носу не высовывал из соседской квартиры, следовательно, не мог ни о чем с ними договориться.

Или радостное возбуждение от кучи подарков, привезенных Асафом, вытеснило образ Эвиатара из их сознания? Дети наделены благословенной способностью быть занятыми только собой.

И все же…

Я понимала, что рано или поздно случится что-нибудь, что напомнит им Эвиатара, пробудит полустертое воспоминание, и тогда все выйдет наружу.

Я также понимала, каковы будут последствия.

Асаф не кричит. Стоит кому-то обмануть его доверие, он просто вычеркивает этого человека из списка близких. И тому, кто вычеркнут, нет пути назад. Я наблюдала, как это происходит с его друзьями. С его коллегами.

Но я не испугалась. Напротив. Для человека, чья жизнь вот-вот полностью перевернется, я пребывала в состоянии удивительной безмятежности. Мне снились на редкость приятные сны: мельница в Ямин Моше обдувает меня таким ласковым ветерком, что я испытываю почти сексуальное наслаждение. Я встречаю Эвиатара на берегу Амазонки; он плывет на гигантском добром крокодиле, и, хотя после пластической операции он выглядит иначе, я сразу его узнаю…

На следующий день, загружая в посудомойку посуду, я думала: «Возможно, я пользуюсь этой машиной в последний раз».

Я развешивала в шкафу детские вещи и думала: «Возможно, я открываю этот шкаф в последний раз».

Я готовила спагетти болоньезе и думала: «Возможно, я зажигаю конфорку на этой плите в последний раз».

Проделывая все это, я хранила полную невозмутимость. Словно антрополог, изучающий собственную жизнь. Словно актер, читающий закадровый текст в фильме-катастрофе за минуту до катастрофы. Что, по зрелом размышлении, довольно странно. Я приложила столько усилий, чтобы иметь нормальную семью, и вот, когда появилась реальная опасность, грозящая уничтожить главное достижение моей жизни, я демонстрирую абсолютное безразличие.

Но Лири так ничего и не сказала. И Нимрод ничего не сказал. Андреа – тем более. Я ждала два дня. Три. Четыре. Ничего не случилось. Эвиатар, по-видимому, уже добрался до Венесуэлы, но полиция все еще обращалась к общественности за помощью в его поисках.

Дети, как всегда, продолжали беспрерывно ссориться. Асаф старался вернуться с работы попозже, чтобы поменьше их видеть. А я начала думать, что сошла с ума. Что мой контакт с реальностью, который за последний год претерпел существенные нарушения, окончательно оборвался.

Я всегда ненавидела книги, авторы которых описывают женщин как психопаток. Обычно в таких книгах обязательно фигурирует чердак. Если их экранизируют (согласись, это отличная тема для твоего нового курса в Мидлтауне), то героиня – растрепанная, в рваной ночной рубашке – устраивает такую истерику, что ты невольно думаешь: «О господи, скорей бы за ней пришли санитары!»

Для ясности: я в жизни не надену рваную ночную рубашку. И у нас нет чердака. Но все же…

В прошлом году это случалось несколько раз. Всегда, когда Асаф бывал в отъезде. Всегда поздно вечером. После того, как дети заснут. Сперва я слышу пронзительный крик: «Ха-ни! Ха-ни!» Я выхожу на балкон и вижу там сову. Знаешь, с белой маской на морде в форме сердца. Она смотрит на меня и говорит. Женским голосом. Она говорит обо мне ужасные вещи. Что я плохая мать. Что я неправильно живу. Я защищаюсь как могу, пока ей не надоест и она, фыркнув от отвращения, не заткнется.

Я знаю, что это странно. Поэтому никому об этом не рассказываю. Даже Асафу. Я помню, как мой отец под конец разговаривал с мамой. Помню его тон. И не хочу, чтобы Асаф так же разговаривал со мной. Вот и сейчас – мне понадобилось написать целое письмо, чтобы открыться тебе. Но, даже признаваясь тебе, я не уверена, что смогла описать свои ощущения и не показаться чокнутой. Это немного похоже на… На грезы наяву. Только без приятности. Это и правда крайне неприятно – не понимать: то, что с тобой происходит, происходит на самом деле или нет. Но самое ужасное, что после отъезда Эвиатара на дереве появилась вторая сова. Весь год там была только одна сова – понимаешь? – и вдруг их стало две. Одна может быть случайностью. Две – это уже симптом. Обе говорили со мной одновременно, и обе меня распекали. Но между одной совой, которая тебя клянет, и двумя, делающими это вместе, существует принципиальное различие. Это трудно объяснить. Есть вещи, с которыми можно смириться, и вещи, с которыми смириться нельзя.