Эдуард Лимонов - Чужой в незнакомом городе

Лицо мэтра изобразило глубочайшую сосредоточенность. Затем из глубины своих шестидесяти лет он выудил искомое. «Папп?» — спросил он Леопольда неуверенно.

«Пирр?» — спросил Леопольд мэтра неуверенно.

«А с ней принцесса греческая!» — закончил мэтр ликующе, и удалился. Его позвали и он пошел проконтролировать какое-то действие своего персонала.

Он тотчас вернулся и провел нас к столу. Стол стоял посреди большой ресторанной дороги, В центре. Мы уселись рядком на кожаный диванчик, и мэтр задвинул нас столом, при этом стукнув меня по коленке.

«Ну… — Леопольд, заказав бутылку неизвестного мне вина, разглядывал меню. — Ты все еще спишь с Диан иногда?» И Леопольд тончайше улыбнулся. Он считает, что спать с Диан — признак плохого тона. Он меня всегда подъебывает Диан.

«Нет. Я не видел ее уже несколько месяцев. Мне хватает забот с Наташей.»

«Эдуард, почему ты не найдешь себе мужчину? — заметил Леопольд, блуждая глазам по меню. — Как долго ты не спал с мужчиной? Можешь найти себе мужчину с приставкой „дэ“. И не алкоголика, как Диан или твоя дикарка.» — Он хихикнул.

«Леопольд! — взмолился я. — Никого я не хочу больше находить. Уже нашел. Хватит. Личные отношения требуют массы времени и внимания. Я устал. Любовь — это — full time occupation.

«Ага! Я тебе говорил Эдуард, что работать Пигмалионом очень тяжело. К тому же это неблагодарная работа. Что, твоя дикарка уже наставила тебе рога?»

«Леопольд! Что за выражения! Какие рога… Мы современные люди. Я мечтаю, чтобы она нашла себе большого и красивого самца и была бы с ним счастлива. А я бы остался один с моими рукописями, с моей гимнастикой, с моим куриным супом…»

«Хочешь заказать куриный суп? — озабоченно спросил Леопольд. — Я нс уверен что куриный суп есть у них в меню. Но я могу попросить мэтра.»

«Куриный суп есть у меня дома.»

Леопольд пожал плечами, подозвал официанта, заказал для нас салат с трюфелями как антрэ, вареную говядину в горчичном соусе, и повернулся ко мне. «Я очень рад тебя видеть опять, Эдуард. Ты единственный живой человек среди моих знакомых. Остальные — ходячие мертвецы.»

«Слишком сладко, Леопольд. Но все равно — спасибо за комплимент.» — В глазах Леопольда, я полагаю, я выгляжу этаким срочно прибывшим из недр народа Джек Лондоном, живым и энергичным, не затронутым европейским гниением и увяданием Джеком. Противоположностью гниению и увяданию — писателем со свежей кровью. Каждый видит, что хочет. Мне Леопольд представляется порой умирающим от декадентства Мефистофелем, соблазнительным и лукавым проводником по их миру, который теперь и мой мир.

«И ты очень хорошо выглядишь, — продолжал Леопольд, оглядывая меня так, как будто только что меня увидел. — Черное тебе очень к лицу. Великолепная куртка с громадными по моде плечами, но почему попугай?» (На моей куртке во всю спину распластался розово-белый хищник с мощным клювом).

«Попугай, Леопольд, — сильная птица. Клювом он разбивает такие орехи, какие человек раскалывает молотком. На Востоке попугай — символ разбоя и агрессивной силы, как на Западе орел.»

«Разбогател, покупаешь дорогие вещи.»

«Куртка подарена приятелем в Штатах, плечи я купил в БШВ и вшил их в куртку сам. Не забывай, что я работал портным, Леопольд.»

«Когда уже у тебя будут деньги, Эдуард?» Я пожал плечами.

«Будут, будут…» — ободрил он меня, хотя меня не нужно ободрять. Это я обычно ободряю Леопольда. Несмотря на его несомненную энергичность в реальном микромире Парижа, в больших вещах, как-то: смерть, любовь, цель жизни… Леопольд беспомощно путается и сомневается. У него бывают тяжелые депрессии. Иногда он звонит мне среди ночи и плаксиво просит увидеться. Обычно он приезжает на своей машине, забирает меня и мы сидим в ночных кафе и он ноет и мы злословим и обсуждаем прохожих или посетителей кафе и официантов. Всех живых существ, имевших несчастье попасть в наше поле зрения. От злословия ему становится легче. У Леопольда зоркий взгляд и он безжалостен…

«Посмотри как он движется — речь идет о человеке с бородой, направляющемся к выходу вслед за длинноносой блондинкой. — Как он глупо, скованно и несмело движется. Он ничего не может в постели. Я уверен. Размазня. Плохой мужчина.» Не зная своего приговора бородатый втискивается в подставленное ему пальто.

«Она знает! — торжествующе вскрикивает мне в ухо Леопольд, и в азарте естествоиспытателя хватает меня за руку. — Я поймал ее взгляд. Она знает, и она поняла, что я знаю…»

«Кто она?»

«Его дама. Она знает, что он желе в постели. Но он богат, он водит ее в „Липп“, покупает ей подарки, потому она спит с ним, бессильным, вынужденно… Она чуть-чуть насмешливо и грустно мне улыбнулась. Тебе не кажется что у нее вагнеровское лицо?»

Из всех персонажей опер Вагнера я знаю только Брунгильду. И то только потому, что так называла себя одна моя знакомая девушка. Насколько я себе представляю, Брунгильда должна быть огромного роста здоровенной германской бабищей. Уходящая с бородатым, длинноносая на мой взгляд, не соответствует типу Брунгильды. Я решил дипломатично промолчать, не желая признаваться в своей некомпетенции по поводу вагнеровских женщин.

Леопольд Мефистофилевич не упустил случая указать мне на убожество моего музыкального образования. «Ты не любишь классическую музыку, Эдуард!» — торжествующе объявил он. Возможно тут играют роль и его национальные чувства. Одно из национальных чувств. Кроме турецкой, в жилах моего Леопольда течет и германская кровь. Текут еще тихо французская и итальянская.

«Не люблю классическую музыку. Даже ненавижу ее, — согласился я. — Если бы тебя, Леопольд, в детстве так насиловали классической музыкой, как меня — бедного советского ребенка, и ты бы ее возненавидел. Ее изрыгает ежедневно советское радио, в порциях достаточных, чтобы убить слона… Все мое детство прошло под заунывные звуки Чайковского и ему подобных нудников. Классическая музыка соединяется в моем воображении с манной кашей, противно тикающими стенными часами и насильственным погружением в постель в девять часов. Ненавижу ее, навязанную извне, а не выбранную мной самим, также как и занудного графа Льва Толстого, которого нам вдалбливали в головы в школе…»

«Толстой хороший писатель, — обиделся за Толстого Леопольд, и хотел было подлить себе и мне Шато-лафит, 1972, но подошедший старый официант укоризненно покачал головой и авторитарно забрал у Леопольда из рук бутылку. — „…Хороший… Несколько скушноват, это есть. И слишком много проповедей в его романах… Устарел чуть-чуть… — неожиданно для самого себя закончил Леопольд. — …Но вот Чехов… Чехов — удивительно современный писатель.“

Я скорчил мину, перешедшую в гримасу отвращения. «Вы, — сказал я, подчеркивая это „вы“, — западные интеллектуалы, играетесь в свои увлечения с убежденностью малых детей. Чехов был и всегда останется нуднейшим бытописателем конца девятнадцатого века. Он описал реальную российскую мидллклассовую скуку, скушнее которой не существует в природе. В сотнях его рассказов, в его пьесах, всегда одна и та же ситуация: беспомощные негерои утопающие в бессмысленности жизни, не знающие что делать, куда себя девать и как жить. Три сестры собирающиеся уехать в Москву. Тьфу, противно! Леопольд, когда я решил, что я должен уехать из провинциального Харькова в Москву, я погрузил свои пожитки в черный чемодан, и уехал в Москву…»