Том Шарп - Дальний умысел

— Записанное в вашем дневнике, пояснила Бэби. — Я знаю, я не должна была…

— Что? — пискнул из-за дверцы шкафа Пипер. Он как раз отыскал подходящие брюки и влезал в них.

— Я не устояла, — сказала Бэби. — Он лежал раскрытый на столе, и я…

— Значит, вы все знаете, — проговорил Пипер, появляясь из шкафа.

— Да, — сказала Бэби.

— Господи, — вздохнул Пипер и опустился на тумбочку. — И вы ему расскажете?

— Нет, это останется между нами, — покачала головой Бэби. Пипер подумал над этим заверением и нашел его не слишком надежным.

— Это ужасно гнетет, — сказал он наконец. — То есть гнетет, что некому выговориться. Не Соне же — какой в этом толк?

— Да, вероятно, никакого, — согласилась Бэби, ничуть не сомневаясь, что мисс Футл вряд ли будет приятно слышать, как умна, тонка и восприимчива другая женщина.

— Хотя она все-таки в ответе, — продолжал Пипер. — Ведь это же была ее идея.

— Вот как? — сказала Бэби.

— Ну да, и она сказала, что все прекрасно обойдется, но я-то знал с самого начала, что не выдержу притворства.

— По-моему, это лишь делает вам честь, — заметила Бэби, усиленно пытаясь сообразить, что имела в виду мисс Футл, уговаривая Пипера притвориться, что он… Нет, выходила головоломная путаница. — Знаете, пойдемте-ка вниз, выпьем чего-нибудь, и вы мне все расскажете.

— Да, мне нужно выговориться, — сказал Пипер, — но разве их там нет, внизу?

— Нет, они уплыли на яхте. Нас никто не потревожит.

Они спустились по лестнице и прошли в угловую комнатку с балконом над скалами, которые обдавал прибой.

— Это мое потаенное гнездышко, — сказала Бэби, указывая на книжные ряды вдоль стен. — Здесь я могу быть самой собой.

Она налила виски в два бокала, а Пипер окинул корешки печальным взглядом. На полках царила такая же неразбериха, как в его жизни; всеядность хозяйки была поразительной. Мопассан склонился на Хейли, а тот подпирал Толкиена, и Пипер, взрастивший свое «я» на нескольких великих писателях, не мог себе представить, как можно быть самим собою в этой мешанине книг. К тому же среди них преизобиловали детективы и прочие боевики, а Пипер относился к развлекательной беллетристике очень сурово.

— Расскажите же мне все по порядку, — вкрадчиво попросила Бэби, пристраиваясь на софе. Пипер отхлебывал из бокала и думал, с чего бы начать.

— Видите ли, я пишу уже десять лет, — сказал он наконец, — и…

За окнами сгущалась ночь, когда Пипер повел свой рассказ. Бэби сидела и слушала как зачарованная. Это было лучше всяких книг. Это была жизнь, не та жизнь, какую она знала, а та, о какой всегда мечтала: волнующая и таинственная, рискованная и ненадежная, тревожащая воображение. Она подливала в бокалы, и Пиперу, возбужденному ее сочувствием, говорилось куда более складно, чем обычно писалось. Он рассказывал историю жизни непризнанного гения, одиноко ютящегося в мансарде за мансардой, созерцающего беспокойное море, недели, месяцы и годы выводящего виденные ею в дневнике восхитительные завитушки, чтобы изъяснить пером на бумаге смысл жизни, раскрыть ее тайные глубины.

Бэби смотрела ему в лицо и окружала рассказ иным ореолом. Желтые туманы заволакивали Лондон. По набережным, где вечерами прогуливался Пипер, зажигались редкие и тусклые газовые фонари. Бэби черпала из полузабытых романов все новые и новые подробности. Наконец появились злодеи, мишурные диккенсовские негодяи, Феджины литературного мира, именуемые нынче Френсик и Футл с Ланьярд-Лейна: они выманили гения из мансарды лживыми посулами. Ланьярд-Лейн! Одно это название переносило Бэби в легендарный Лондон. И «Ковент-Гарден». Но главное — сам Пипер, одиноко стоящий на скале над буйством волн с ветром в волосах и устремляющий взор за Ла-Манш. Вот он сидит перед нею во плоти, с изможденным печальным лицом и измученными глазами, такой же пока неведомый миру гений, как Ките, Шелли и многие-многие другие поэты, которых смерть настигла в молодости. А между ним и грубой, жестокой действительностью — хатчмейерами, френсиками, футлами — только она, Бэби. Впервые в жизни она почувствовала себя нужной. Без нее его загонят, затравят, доведут до… Бэби мысленно предрекла самоубийство или безумие и уж наверняка — беспросветное, безнадежное будущее, ведь Пипер неминуемо станет добычей всех этих ненасытных торгашей, которые сговорились опорочить его. В воображении Бэби развертывались мелодрамы.

— Этого нельзя допустить, — порывисто сказала она, когда Пипер истощил запасы самосострадания. Он скорбно поглядел на нее.

— Что же мне делать? — спросил он.

— Вы должны бежать, — сказала Бэби, подошла к балконным дверям и распахнула их настежь. Пипер с сомнением поглядел на ночной пейзаж. Ветер разбушевался; волны обрушивались на скалы у подножия дома — природа словно подыгрывала нехитрой повести Пипера. Порыв ветра подхватил шторы и взметнул их к потолку. Бэби стояла между ними, озирая темную морскую даль. В душе ее вспыхивали романтические образы. Ночное бегство. Лодчонка во власти морской пучины. Огромный дом, сверкающий в ночи, и влюбленные в объятиях друг друга. Она видела себя в новом обличье: не постылой женой богатого издателя, созданьем рутины и хирургических ухищрений, а героиней великого романа: «Ребекка», «Джейн Эйр», «Унесенные ветром». Она обратила к Пиперу лицо, преображенное решимостью. Глаза ее сверкали, рот был сурово поджат.

— Бежим вместе, — сказала она и протянула руку, которую Пипер осторожно взял.

— Вместе? — спросил он. — То есть…

— Да, вместе, — сказала Бэби. — Ты и я. Сейчас же. И повлекла Пипера за собой через гостиную.

Посреди залива Хатчмейер боролся со штурвалом. Вечер выпал не слишком удачный. Мало ему было оскорблений от собственного автора — чего не случалось ни разу за все двадцать пять лет его издательской карьеры, — нет, теперь он и вовсе оказался непроглядной ночью на яхте в хвосте тайфуна с экипажем навеселе — пьяной женщиной, которой море было по колено.

— Ура! — закричала она, когда яхту вскинуло и волна разбилась о палубу, — Англия, встречай сынов!

— Нет уж, дудки! — сказал Хатчмейер и бросил штурвал, чтобы, чего доброго, и в самом деле не уплыть в Атлантику. Он стал вглядываться в темноту, потом посмотрел на компас. В этот миг «Ромэн дю Руа» круто развернуло; поток воды обрушился на палубу и хлынул в кубрик. Хатчмейер с руганью припал к штурвальному колесу. В темноте рядом с ним завизжала Соня, от страха или от восторга — Хатчмейер не знал и знать не хотел. Он был профан в мореходстве, но все же смутно припомнил, что в шторм вроде бы убирают паруса. Штормы надо пережидать.

— Держи колесо! — крикнул он Соне и пошлепал в каюту за ножом. Когда он вылезал, новая волна накрыла кубрик и хлестнула ему в лицо.