Анна Бернс - Молочник

«Господи боже, мы набухались», — сказали они, после чего, включая и сестру, упали на декоративную живую изгородь. Сестра взорвалась звездочками, значками процентов, собачками, амперсандами, диакретическими знаками, решетками, значками доллара, всеми этими «два пальца об асфальт» непристойностями. Ее друзья, поднимаясь с травы вместе с бутылками и покупками, ответили ей: «Ну, мы же тебе говорили, подруга. Мы тебя предупреждали. Это уж слишком, совсем из берегов. Эта злобная живая изгородь. Избавься от нее». — «Не могу, — сказала сестра. — Мне любопытно увидеть, как она проявит себя и индивидуализируется». — «Ты не сможешь увидеть, как она проявит себя и индивидуализируется. Она проявит себя в День триффидов. Она индивидуализируется в попытку убить нас». После этого они оставили поношение изгороди и обратили свое внимание на нас.

Первому досталось зятю.

«Говорят, ты бил женщин в парках-и-…» Эта конкретная подруга сестры не смогла закончить фразы, потому что зять, услышав первые слова, вышел из своей растяжки. «Что?! — захлебываясь от возбуждения, проговорил он. — Это кто про меня врет?» — «Перестаньте, — сказала третья сестра друзьям. — Вот так, молодцом. — Потом она обратилась к нему: — Не обращай внимания. Они темные, влажные сорняки для твоей просветленной чувствительности». Хотя было бы затруднительно, сохраняя серьезное лицо, обращаться к третьему зятю как к некой легковозбудимой бесплотности — что и чувствовали ее друзья, разразившиеся смехом, — я пятым чувством осознавала, что имеет в виду сестра. Если бы кого-то из нас, присутствующих, нужно было бы назвать самым скромным, самым, самым восприимчивым среди нас, то я бы сказала, и сестра бы сказала, даже ее друзья, несмотря на их смех, сказали бы: «Ну, да, если так вопрос стоит, то, наверно, это он».

«Опа!» — сказала третья сестра и прыгнула к мужу, и тут я обратила внимание, насколько, как сказала мама, гибка и изящна на ногах — если только она не падала на живую изгородь — была третья сестра. «Ты хочешь сказать, что это неправда?» — вскричал зять чуть менее потрясенным голосом, но так еще и не успокоившись после обвинения. «Конечно, это неправда. Одна мысль о том, что ты кого-то ударил…» — «Я не об этом, — сказал зять. — Я говорю, неправда то, что кто-то распространяет это про меня?» — «Никто это про тебя не распространяет». И тут третья сестра смачно, театрально поцеловала мужа в губы. «Нет, отойди, — сказал он, отодвигая ее. — Я не в настроении тебя целовать». После этого он обратился к остальным, кто его рассердил, кто выбил его из колеи, и тоже с требованием, что к нему не надо относиться как к шутке, с которой ему самому не следует мириться, в особенности от того самого пола, от которого он никак не ждал насмешки над такими принципами. «Прекратите эти обвинения и злословия, — сказал он. — Это не смешно. Распускать слухи о людях. Разрушать репутации хороших мужчин. Вы больше не дети, ведите себя так, как подобает вашему возрасту».

Как об стену горох. После этого они взялись за меня.

«Ой-ой, смотрите, кто здесь», — воскликнула одна, хотя все они и без того уже смотрели на меня. «Картинка с выставки! — воскликнула еще одна, показывая на третьего зятя. — Вы что — оба на парочку отправляетесь на Ежегодный съезд синяков?» Тут третий зять повернулся и увидел мой синяк, а я увидела его синяк.

Синяки на лице зятя не были частым явлением, но они были частым явлением по сравнению с синяками на мне, а потому не могли считаться такой уж редкостью. Когда я увидела утром свой синяк, то единственным моим утешением был тот факт, что Какего Маккакего и сам не отделался легким испугом. Он у себя, наверное, насчитал синяков двадцать, не меньше, успокоила я себя — благодаря любезности этих женщин, а потом их мужчин, а потом неприемников — и все наверняка гораздо чернее, чем здесь. «Будет ему уроком», — успокоила я мое отражение, потом задумалась — идти мне на работу или нет. В конечном счете, я пошла, наложив на синяк тонны косметики, хотя — что я обнаружила, как только вышла из двери — и не так успешно, как мне поначалу показалось.

«Значит, это правда, — сказал третий зять. — До меня дошел слух, но, поскольку он исходил от твоего первого зятя, то я не был расположен к нему прислушиваться. Но эта Срань Максрань Маккакего все же сделал это с тобой?» Я пожала плечами, что означало, да, но что было, то прошло, к тому же он за это свое получил. «Да ладно», — единственное, что сказала я, что в зависимости от контекста могло означать, что угодно. В данном контексте оно означало, да оставь это, зять. Там уже меры приняты. И потом я думала, что в сравнении со всем случившимся — в особенности в сравнении с тем, что случилось бы со мной предыдущим вечером, если бы Молочника не убили, а вместо этого он вынудил бы меня встретиться с ним, как он меня к этому подготовил, — Какего Маккакего и его удар пистолетом вряд ли вообще стоили упоминания. «Не имеет смысла», — сказала я. «А по мне так имеет, свояченица, — сказал зять. — И как быть с принципами? Ты женщина. Он мужчина. Ты женского рода. Он мужского. Ты моя свояченица, и мне все равно, сколько членов его семьи убито, он ублюдок и был бы ублюдком, даже если бы у них никого не убили». Они не все были убиты. Убили только четверых. Из двух других один покончил с собой, другой умер случайной смертью.

Зять теперь сильно рассердился, и меня это тронуло. Значит, Какего Маккакего ошибался. Людям здесь не насрать. Но в зяте было и что-то еще, что-то связанное с этой его странной касающейся женщин умственной аберрацией, которой общество уже поставило диагноз. Со всем его идолопоклонством перед женщинами, со всей его верой в святость женского начала, в то, что женщины существа более высокого порядка, загадка жизни и все такое, он любое злоупотребление по отношению к ним именовал не иначе как изнасилование. Изнасилование для зятя не делилось ни на какие категории. У него на сей счет не было никакой уклончивости, риторических уловок, лукавых полемических приемов или четвертных количеств чего-то, или половинных количеств чего-то, или трехчетвертных количеств чего-то. Это была не презентационная упаковка. Изнасилование было изнасилованием. Еще оно было синяками. Пистолетом, приставленным к груди. Руками, кулаками, оружием, ногами, используемыми мужчинами преднамеренно или случайно-преднамеренно против женщин. НИКОГДА И ПАЛЬЦА НЕ ПОДНИМАЙ НА ЖЕНЩИНУ гласила бы, ко всеобщему смущению, надпись на футболке зятя, если бы только такая футболка существовала. В соответствии с его правилами — и моими тоже, по крайней мере до нападения на меня сообщества и Молочника, — посягательством мог считаться только физический контакт. Это означало, что все, что оставалось за рамками этого злоупотребления, все, что не было физическим: сталкинг без прикосновения, слежка без прикосновения, окружение, доминирование, манипулирование в отсутствие телесного контакта — все это не могло иметь места. И потому из всех, кто слышал про обхаживание меня Молочником, только третий зять, он единственный, безусловно, не считал, что это происходило.