Павел Пономарев - Мышиные песни
- Название:Мышиные песни
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:2019
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Павел Пономарев - Мышиные песни краткое содержание
Мышиные песни - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Интервал:
Закладка:
Тогда, в степные девяностые, мы различали друг друга ещё и по тому, как часто тебя зовут обедать, точнее, не «обедать», а просто «иди есть» («кушать» не говорили), и по тому, чем таким съедобным пахнет из твоего двора. Меня есть звали редко, я приходил сам. Из моего двора редко пахло съедобным, не было летней кухни, обычно — дровами и пылью. А из двора моего приятеля-немца Олежки Гофмана в обеденный час пахло чем-то невообразимо вкусным. Страшная старуха, Олежкина бабка, редко выходившая из дома, высовывалась из-за двери и на страшном немецком языке звала его есть. Олежка обычно огрызался на нестрашном немецком и неохотно шёл. Я ему жутко завидовал, потому что он шёл есть загадочные клёцки, а мне оставалось лишь мучить воображение этим заморским блюдом. Олежка был единственным из уличных знакомых, к кому нельзя было обратиться с обычной детской просьбой: «вынеси похавать». И дело было не в нём, а в замкнутом мироустройстве его родителей, которые вскоре вместе с детьми и старухой перебрались на историческую родину.
Детский сад я помню плохо. Меня будят родители, яркий свет в зале, камлание телевизора; меня одевают, как куклу, просовывая непослушные конечности в комбинезон. Мучительная дрёма, недоумение плоти: зачем? Космическое «так надо» — отовсюду. Просыпаюсь в санях на морозе, в утренних сумерках. Тёмная отцова спина, шелест салазок. Высокие немые тополя, раскачиваясь, мычат в небе. Послушные дети едят кашу. Ёлка. Много ваты: под ёлкой, на окнах, на лицах красивых нянь. Вата — это снег. Днём нас выгуливают в детсадовском дворе. Веранды и качели занесены снегом. Если в снег плеснуть разноцветной воды с акварельною краской — появятся изумрудные камни. Красота, расковырянная тополиной веткой, стоит того, чтобы прожить долгую бессмысленную жизнь. Но об этом дети забывают, когда поступают в школу.
В школе созерцание выбивают учительской указкой и учат тому, как прожить жизнь правильно и со смыслом. Тыкать выструганной палкой в стену без естественной цели пробить дыру — не бессмысленно, а расковыривать красоту веточкой — бессмысленно, потому что бесполезно. Бесполезный человек обрёчен на одиночество. А быть одному в этом мире — страшно.
Начальные классы чем-то напоминали детский сад: добрая молодая учительница опекала нас, вытирала сопли, утешала, если кто-то плакал. Настоящая школа и весь пубертатный ужас начались в средних классах. Утомительное хождение по кабинетам, открытие неведомых уголков школьного пространства, узнавание новых учителей — не таких добрых, как первая учительница, не таких сдержанных, красивых, разных. Новые учителя, за редким исключением, видели в нас жалких индивидов для вымещения собственных комплексов. Тогда же я обнаружил своеобразный учительский жанр — отступление от темы. Учительница химии с причёской, словно перенёсшей лабораторный эксперимент, вещала нам о шмотках и домашних бытовых приобретениях, о сказочных поездках за границу, о чём мы, степные дети, слушали с открытым ртом. В её пренебрежительной интонации чувствовалось презрение — к нам, к нищему городу, к самой себе — от невозможности что-либо изменить. Плотоядной учительнице физики с лицом продавщицы мяса нравились смазливые мальчики. Она открыто кокетничала с шестиклассниками, думая, что те ничего не понимают, видя в них смазливых придурков. Учительница математики, монашеского вида худощавая женщина в застиранном сером платье, не отвлекалась на посторонние темы. Она была добра и прозрачна. Днём она выводила на доске красивые формулы, — словно бы для себя, не для нас, словно бы в эти минуты она переносилась в иное измерение, где царила гармония чисел. А вечером — торговала на «Бродвее» (так назывался криминальный район) жареными семечками из ведра и платила дань местным гопникам. Когда я узнал об этом от сверстников, высмеивающих её, мне стало обидно и больно: разве учительница должна, сидя в унизительной позе, торговать семечками… Ночью, укрывшись с головой одеялом, я плакал.
Однажды, вернувшись из школы, я увидел, как дед, в кромешной пыли, рушит пристройку дома, где когда-то жила молодая семья брата моей мамы, а после — пристройка стала пустой и холодной. Я быстро переоделся, перекусил хлебом, надел дырявый противогаз с хоботом и пошёл наблюдать за происходящим. Дед редко что разрушал в своей жизни, за исключением здоровья и этой пристройки, всю жизнь проработал на тракторном заводе. Дед всегда что-нибудь созидал: в молодости обращал металлолом в алую сталь для тракторов; в старости — выращивал питательную растительность на огороде, возводил из старых досок сарайки и будки.
— Дед, что ты делаешь? — спросил я, не видя его из-за пыли. — Зачем ты ломаешь дом?
Дед перестал размахивать кувалдой и сказал мне, мучаясь отдышкой:
— Это ненужный дом. Я его сломаю, уберу тут всё и посажу дерево.
Ещё мы ходили с дедом на реку. Не рыбачили, а просто гуляли и смотрели на мутно-зелёную воду. Дед был в жизни неразговорчив, но тогда он сам заговорил со мной:
— Знаешь, как называется наша река?
— Конечно, знаю — Алей! — радостно ответил я.
— А вот и не знаешь, — хитро улыбнулся дед.
— Как это?
— А так. Не Алей, а — Ылай. Ылай — значит мутный. Это по-киргизски. Видишь, какая тут вода мутная. Когда-то на месте города была древняя степь и жили тут кочевники. А город появился, когда в войну эвакуировали к нам завод. Не было бы войны, не стало бы и города. А Ылай тут всегда будет, вечно…
Тянулись беспросветные школьные будни. Вероятно, цель школьного образования — вывести будущих членов общества из состояния детской беспечности, из созерцания и привить им «смысл жизни» путём внушения готовых стереотипов. Учитель — образец для подражания, армия — защита отечества, человек — звучит гордо. Впрочем, этот «проект» рухнул во мне довольно скоро. Достаточно было осознать феномен математички, чтобы усомниться в системе. Поэтому на учёбу я забил рано, с класса шестого. Учиться было не то чтобы неинтересно, а именно бессмысленно. Так мне казалось. До того момента, когда из нас «сделают людей» и предложат социальные формы существования, — ждать было ещё долго, а жить, как подсказывало сердце, хотелось уже сейчас. Поэтому ничего не оставалось, как стать изгоем. Не то чтобы я этого хотел, но обманывать себя было страшно. Я перебрался на последнюю парту и оттуда наблюдал вплоть до «финиша». Наблюдать было интересно и не бессмысленно. Для меня наблюдение явилось подлинным познанием действительности — без внешнего давления и пошлого поощрения в виде «хорошо» и «отлично». Я любил смотреть, что делается за окном, какого цвета небо, мог бесконечно долго созерцать тополя. Тополь — природный символ моего города. Существует этимологическая гипотеза, что слово «тополь» связано с «топью», «болотом». Город в те годы действительно многих затянул в чёрную постперестроечную трясину всякого рода бед, а мне просто повезло… Когда надоедало смотреть в окно, я наблюдал за одноклассниками, за движениями и мимикой учительницы; произносимое меня мало интересовало, я как бы «отключал звук». В такой отключке я провёл все десять лет и каким-то чудом получил троечный аттестат. Тогда ещё не было злополучного ЕГЭ, а если бы он был, то вряд ли бы я кончил школу и «стал человеком», поскольку не смог бы отказаться от «второй жизни», которая и была подлинной.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: