Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

И полчаса они оба были полностью поглощены работой над произведением. Потом, решив, что ему удалось дешево отделаться, он сказал:

– Теперь, чтобы мелочи получились правильно, сперва придется писать картину очень широкими мазками. Технари вроде Левина понятия не имеют, что это означает. Широкий мазок в данном случае, для этой конкретной пьесы и для классической эпохи от Баха до Моцарта и отчасти Бетховена, хотя Бетховен обозначил переход от классики к современности, так вот, широкий мазок для них – это дух времени. Человеческая природа была та же самая, вечные вселенские истины – тоже, но прочие условия, не имеющие отношения к миру природы, отличались, и эти отличия необходимо уяснить.

– А при чем здесь секс? – спросила она. – Хотите соскочить с темы, не так ли? Ладно, проехали.

– Нет, все не так. Просто, когда я говорю это при полной аудитории, люди начинают перешептываться и глупо хихикать. Ненавижу жеманство.

– Я не перешептываюсь, не хихикаю, и я далека от жеманства, – произнесла она с почти королевской суровостью.

Ему это понравилось.

– А я и не говорю, что вы такая. Разумеется, нет. Хорошо, углубимся в тему. Упомянутые мной составляющие – музыкальность, теория и дух – все эти слои имеют своего рода эквиваленты в сексе. Сверху вниз, сначала у вас есть просто любовь, преодолевающая бренность, когда плотское парадоксально облагораживается, потому что становится необязательным и меркнет в присутствии любви. Это совершенное и редкостное переживание, настолько же мимолетное и иллюзорное, как доказательство существования души. Я бы рискнул заявить, что обе стороны становятся, насколько это возможно в нашем грешном мире, проводниками божественного.

Следующий слой, лежащий ниже, более земной и эротический, но все же не до конца. Благодаря эросу, возлюбленная личность – центр вселенной и постоянно занимает мысли. Это всепоглощающее чувство истины, открытия, когда познаешь кого-то другого настолько близко и прекрасно. Хотя этот слой не такой изысканный и более обыденный, чем первый, он, безусловно, доступен каждому. Это чистая любовь, но не имеющая никакой связи с божественным.

А нижний слой – это свободный эрос, в котором (отчасти как наивысшее проявление, но с противоположным знаком) индивидуальность партнеров стирается. Секс сам себя разрушает и сам себя питает, и ты теряешь голову совершенно иначе, чем в первых двух случаях, но это определенно происходит.

Большинство из нас придерживаются лишь одной области, которая может включать в себя, например, только верхнюю половину нижнего и небольшую часть среднего пояса. И колебания на север или на юг так же медленны, как и штормовой фронт. То же самое в музыке. Мы имеем то же самое развитие от базовых элементов, скажем, ритмической структуры, в той или иной степени, потом средний уровень, на котором находятся такие вещи, как музыкальность и даже теория, которые доставляют наслаждение тем, кто понимает и чувствует их. А наивысший уровень – неизъяснимое, настолько эфемерное, что уловить его невозможно.

Но идеалом и очень большой редкостью в музыке и в любви является четвертый уровень, когда человек способен существовать во всех четырех слоях одновременно – возбужденно, оргастически, машинально; затем, более нежно, одновременно познавая, любя, открывая, отдавая, ничего не требуя взамен; затем, и снова одновременно, духовно, несказанно, даже религиозно. Когда все соединяется, ты поднимаешься выше, в музыке ли, в любви ли, и ты в раю!

– И это все? – спросила она, на самом деле имея в виду совершенно обратное и мечтая испытать это.

– Да.

– Не эту ли фразу вы обычно говорите какой-нибудь нарядной девице в баре отеля в Давосе?

Элоди совсем не это имела в виду, но должна же она была как-то разрядить атмосферу.

– Я никогда не был в Давосе, – сказал Жюль, некстати покраснев. – И потом, для фразы это слишком длинно. Это некая истина, которой я поделился с прекрасной девушкой у себя дома в Сен-Жермен-ан-Ле. Наверное, я не должен был, но в моем возрасте уже можно говорить такое без всякой задней мысли.

– Неужели? – спросила она. – Вы правда так считаете?

– Я на это надеюсь. Надеюсь, что не оскорбил вас. И если да – то прошу прощения. Я смотрю на такие вещи как человек, который от них все больше удаляется. И факт ухода настолько непреложен, что я перестал его бояться. А вы можете смотреть на них глазами прибывающего.

– А возможна ли, – сказала она, – чисто теоретически, хотя я сама не сильна в теории, возможна ли встреча где-нибудь на полпути?

– Природа карает за попытку. Союз декабря с маем – отличная сказка, если бы только можно было пропустить конец. Наверное, именно это вдохновило Гёте написать «Фауста». Дело не в том, что это исконное зло, но именно так обстоятельства делают такой союз невозможным, кроме нескольких ярких эпизодов, контрастирующих с печальным закатом.

Элоди восприняла его слова как отказ, предваряющий предложение, которого она, кажется, еще не сделала, да и не была уверена, что хочет сделать, потому что, как и Жюль, она металась между сильным влечением и некой неприязнью, которая на самом деле была артефактом влечения. Обоих это смущало. Его любовь к ней была великодушной и щедрой, какой она и должна быть по отношению к той, кто намного моложе. И в то же время он желал ее, испытывал страсть к этой женщине, ее пульсирующая сексуальность не терпела никаких преград между ними, будь то тончайший шелк или воздух. Как у двух положительных зарядов, магнитное притяжение вспыхивало в них попеременно, и они были несовместимы, не могли даже существовать в одно и то же время. Когда один всходил над горизонтом, другой клонился к закату, но лишь затем, чтобы вернуться и прогнать своего гонителя.

Так что учитель и студентка установили дистанцию, и каждый из них решил, что навсегда. И напряжение так возросло, что спасения ради Жюль взял инициативу в свои руки и свернул на музыкальную дорожку.

– Разница между духом одного времени и духом другого, – сказал он, – несмотря на неизменность как природы, так и человеческой натуры, четко прослеживается и в музыке. Смерть, боль и трагедия по-прежнему правят миром, хотя в богатых странах Запада мы изолируемся от них, как никогда прежде за всю историю. Но когда смерть, боль и трагедия были настолько насущны абсолютно для каждого человека, даже для выходцев из привилегированных классов, как во времена Баха и Моцарта, тогда тьма и свет сосуществуют, поражая тебя своей почти невыносимой мощью. Потому-то во всех великих произведениях – кроме заупокойных песнопений, которые я не перевариваю, и дурацких триумфальных маршей, – во всех них ты чувствуешь противоречие между величайшим, солнечным ликованием и высочайшей и прекраснейшей скорбью… Бах, которым мы занимались сегодня, именно такой. Любимая пьеса моего отца, он играл ее на этом самом инструменте. – Жюль приподнял виолончель и затем поставил на место. – Он знал, как много в ней радости и сколько печали. Это была первая пьеса, которую он сыграл для меня, и последняя пьеса, которую он сыграл.