Константин Гирлин - Собрание сочинений. Том I

— Умирай, коли решил. Какая разница, — говорит бабушка, не опуская бесчувственного взгляда. Губы ее — бледные. Мерно качается восковая фигурка — как пламя свечи, сквозная вся.

— Разве ты не видишь, как я страдаю! Мне больно, как же мне больно!.. Но я готов страдать!.. даже страдать вечно, лишь бы человечеству польза была. Не станет меня — и зло закончится. Вот такой я хороший: и так меня крути, и этак — всюду чистый. Что это значит: [Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода]? Что-то же значит! За возможность умереть я благодарю — Благо-Дарю! Смерть — предел мечтаний! это прекрасно! это здорово! это счастие ! — Адам распалялся все сильнее, даже слезу пустил для острастки, и от этого пришел в особенный восторг. — Это избавление души от страстей! Почему человек страшится умереть? Потому что он боится пустоты: неизвестность есть Ничто. Всякий же верующий человек знает, что за Смертью не кончается Жизнь, но ею начинается. Значит, смерть нужно восхвалять, принимать ее с улыбкой, со спокойным сердцем, со слезами умиления. Восхищаться ей нужно, потому что красива! Без нее не было бы Жизни, как без несчастного Иуды не было бы Великого Христа. Почему я горюю о своей будущей смерти? Потому что жил скверно, и трезво понимаю это: живи правильной, истинной жизнью, — и будешь бесстрашен ко всему. А истинная жизнь — та, которую мы можем назвать жизнью Духа, это энергия, которую в нас вдохнул Высший Разум, «нить небесная», объединяющая всех живых существ в одно Единое, называемое Богом. Я готов умереть страдаючи! Я даже этого хочу!..

Бабушка мягко улыбнулась: словно кто-то подошел к окну, отцепил штору, и та, c громким «бам!» взлетая вверх, впустила плотный широкий луч солнечного света.

— Уж не Спасителем ли ты себя нарек? Спасешь других, себе давая гибнуть? В учении об апокатастасисе, — говорила она, — Ориген выразил: «Христос останется на кресте, и Голгофа продолжится до тех пор, пока хоть одно существо останется в Аду». Ты выбрал себе крест по размеру, взгромоздился на него поудобнее и картинно повис — вот все твое самопожертвование. Внучек, послушай меня, пожалуйста, одумайся: если бы только тебе стало известно, что твоя жертва будет вечной, что станет она бесконечно долгим кошмаром, и ничего хорошего не останется в твоей жизни, твоих мыслях, душе твоей, а только мысли о боли, — ну, скажи мне, играл бы ты тогда крестного мученика или бы снялся с креста, прокляв вчерашние обещания?

Ты чтишь Иисуса Христа — это хорошо. Но плохо то, что ты не хочешь замечать других «иисусов», которые живут и поныне. Души распятые, они погибают рядом с тобой — во имя веры сделать человечество добрее. Они в других растворяются, облегчая скорби, — так творится Радость. Почитать нужно не только Христа, но и образ Его, Дух, который жив во всех людях Земли. Ты «украсил» комнату иконами — не дурно это. Другое дурно — внутри тебя их нет… пусто. И ты боишься, потому что чувствуешь свою ошибку, стоишь на «пороге». Тебе бы жить, да хорошим жить. А то голова у тебя нечистая — от плохих мыслей, темным набита. Вытравливает оно душеньку твою.

— Я больше ничего не боюсь! — И хлынуло солнцем в защуренные глаза души его, и Адам все понял , постиг внезапно! Это пришло изнутри. Мысли стали ясными и легкими, и родили «целостность духовную». Перед взором его предстал прекрасный рубин — воспоминание некогда утраченного: исполинский драгоценный камень, мерцающий диковинным внутренним светом. Из рубина выросло дерево невиданной красоты. И тогда Адам сказал этому дереву: — О чудо ты, Древо Жизни! Я не привязан к этому телу, я не привязан к круговороту бытия. Для Души моей не существует физического, ощутимого блага. Благо — в самом существовании! Да стану я Собой на благо всех живых существ! Вспомню Себя! Я не рожден. Я бесконечен! Я вечен и непознаваем! Я есть Мир! Каждый человек есть Я! Мы, тоскующие по Себе, — это Бог. Я не был и не буду — Я есть .

С каждым проговоренным словом Адама захлестывала Исцеляющая Сила, питала его страдающую душу влагой мудрости: он сидел в асане на белоснежном, прозрачном, будто обточенном светилом, облаке. Небеса рыдали дождем. Чистый свет касался , фосфоресцировал. Какая-то успокаивающая, медитативная была невесомость: он не ощущал более тела… сердце пронизывали токи… и был только покой: он весь был своею Душой; он ничего не хотел; ничего не являлось важным; он являлся Ничем; он доверял всему, потому что не существовало неправды. В этот момент он страстно полюбил Жизнь — «я существую… — всегда !.. и везде !..» Адам был счастлив ! Душа его пела священное мантрическое заклинание. И он вторил ей — тихо-тихо…

— Бабушка, бабулечка… я так виноват перед тобой, перед всеми вами. Душа грустит о вас. А помнишь, когда-то: устроюсь дитятей на твоих коленках, ладошками закроюсь… — меня не видно, будто в норке. Только если пощекочешь… и так умильно, с любовью: «Скажи: ба-ба». Я напрягаю по-детски чистый лоб, глазки у меня миленькие, любопытные, как у щеночка; и, спотыкаясь, делаю первые па языком: «ба-ба» — какая всем чистая радость! И громкий смех прыгает-взлетает, как мячик, — смейтесь же, смейтесь на меня, родименькие! Фарфоровые чашечки в старом серванте вздрагивают, точно и им смешно. И, по-моему, он где-то в воздухе, невидимый, — может, ангел-хранитель?.. Я смотрю на всех вас стрелками света, как будто вы будете вечно.

И давно уже нет нашего серванта, наших чашечек-хохотушек. Как и вас самих нет, и даже того ангела-хранителя — и его уже нет.

Лишние мысли, ну к чему они сейчас лезут в голову?!.. Как же горько мне теперь! Но так покрашено жизнью… Все напрасно: годами ты травила свое существование обидами на меня, уберегала по зернышку зла в кладовые души своей — напрасные, отравленные годы. Все твоя больная философия «крови»: пойми же, не ею роднятся люди. Истинная Любовь не ждет взаимности. Она существует вне условий и перспектив, такой любовью любит человека Бог. И я — подлое создание! — так говорил себе: «Если она злится — значит, она злая» — отвернулся, «сделал вид», бросил тебя. Погибай-выбирайся — клеймо Смерти поставил. Теперь, кажется, на мне оно… Какая неуклюжая рифма!.. Только над рифмой этой, как выжженная степь, простерлась целая человеческая жизнь; там серый ветер бродит, шевелит устами, взывая к милости Христа. Твоя жизнь, бабулечка… твоя жизнь!.. Как же я люблю тебя! — мирно завершил Адам. — Я воскрешу тебя любовью своей.

Он едва коснулся губами ее рук. Бабушка посмотрела жалеющими, скорбными глазами, словно вымолвила: «Прощаю» — и воцарилась полная тишина. Где-то обломилась-сорвалась ветка — «испугала мгновение». Эфир, образ родного человека, постепенно рассеивался… стал гаснуть, уходить в свою «обитель». Он разошелся в воздухе, расплылся по нему дымом, от которого осталось одно лишь слово: «Яд». Потом и оно испарилось. Был слышен звон колокольни собора Рождества Пресвятой Богородицы. Пересвистывались засыпающие птицы. Плакал Адам.