Эдуард Шим - После свадьбы жили хорошо

Она не знала еще, где сойдет, и не спрашивала никого — так было интересней. Качался поезд, пощелкивая, неизвестно куда катился; вечерело, на левой стороне, за дачными домиками, за жидким сосновым леском потянулось какое-то дымное, туманное пространство, будто лежали на земле слоистые облака, и Лера поняла, что это залив, Финский залив, это взморье такое… Она слезла на ближней станции, спустилась на берег, на песчаный пляж, и побрела по кромке воды.

Наверное, была она сентиментальной девицей, ей плакать хотелось — до того было хорошо. Кривые сосенки росли на обнаженных корнях, будто на цыпочки привстали над обрывом; чмокали, шептались болотистые ручьи, несли ржавую медлительную пену; сыростью пахло, черным размокшим деревом, тиной… Невдалеке от берега чайки стояли на камнях, у каждой чайки свой отдельный камень, и даже маленькие камешки, еле выступавшие из воды, были заняты чайками. Горел рыбацкий костерок над обрывом. А там, куда простерлась теплая вода, в туманных далях, таяли недвижные облака; заря не то гасла, не то разгоралась, и было заметно, что солнце не глубоко спряталось, ходит под самым краешком земли.

Лера шла, понимая, что вот так и должно быть на свете — надо чувствовать слитность свою с этой землей, с водой, с облаками, ощущать себя прекрасной в этом прекрасном мире, идти сквозь него, задыхаясь от счастья и нежности… Боже мой, ведь она могла ничего не увидеть, жила бы в Гурьевске, как слепая, как оглохшая, разменяла бы жизнь свою — ни себе, ни людям… И даже не в том дело, что жила бы в Гурьевске, в заштатном городишке, — просто не узнала бы, не подвернулся случай узнать, что можно внутри себя распахнуть дверцу и выйти на вольный простор, понимая его весь и откликаясь ему…

Кажется, так она думала в ту белую, необыкновенную ночь. А когда вернулась на станцию — иззябшая, с гудевшими от усталости ногами, — поезда уже не ходили. Опоздала на последнюю электричку.

Ей бы охнуть, загоревать, а она засмеялась только; нашла в поселке почтовое отделение, позвонила в гостиницу.

— Митенька, — сказала она, — приезжай за мной! Выручи, пожалуйста!

Митя Грызунов был самым подходящим спасителем — робкий, покладистый Митька… Спросонок он не соображал ничего, кричал: «Ты разве не в гостинице?! А где ты есть?..»

— Где я есть? — спросила Лера у телефонистки. — Ага… Митя, я в Зеленогорске! Найди машину, приезжай скорее!

Она представила, как сердится Митя, вылезая из теплой постели, как не хочется ему ловить ночное такси, ехать к чертям на кулички ради взбалмошной и глупой девицы. Ох, как ругается Митя!

…Лера глядела на Митю нежно, говорила воркующе. И Митенька вдруг перестал сонно зевать, взбодрился; ему сразу же понравилось взморье, белая ночь понравилась, он теперь не жалел, что его разбудили.

Так все и началось.

Они стали ездить на взморье вдвоем; не кончались белые ночи, только ясней становилось и теплее; зелень пробилась, сырой пляж обсохнул. Без дорог, без тропинок можно было бродить по лесу. Птицы распелись, обезумели совершенно, кукушка и ночами не спала, всем без разбору отсчитывала по сотне счастливых лет.

— Да-а, пожить бы тут немножко, — сказал однажды Митя. — Комнату снять, месяц не думать ни о чем… Сказка?

— Хорошо бы, — сказала Лера.

Вскоре она собиралась ехать на съемки — уже был подписан договор, и киноэкспедиция сидела в целинном совхозе, ждала, когда Лера закончит гастроли.

Лера отправила телеграмму, что не приедет.

Примчался директор картины, легендарная личность — одноглазый свирепый мужчина, бывший цирковой укротитель, — вверх дном перевернул номер в гостинице, пообещал стереть в порошок, отлучить от кинематографа, содрать неустойку в полтораста тысяч. Лера жмурилась от страха, заикалась, но ехать все же отказывалась.

Тайком от Мити она сняла комнату на взморье. Вымыла, вычистила, развесила по стенам сосновые ветки с зелеными шишечками. Сырая была комната, холодная, как погреб; в подполье вода стояла и поблескивала в щелях между половицами. Но квадратные окошки выходили на залив, янтарно светились, горели всю ночь. И птицы свистели. И слышалась бессонная кукушка — все стонала в лесу, отсчитывала года… Правда же — сказка.

— Лера, — заговорил он, — шанс подвертывается проверять, настоящая ли это любовь. — Уже нельзя было иначе поступить, уже что-то родилось между ней и Митей, какие-то негласные законы вступили в силу. Лера могла жалеть, что сорвались киносъемки, могла бояться, что не пустят ее больше на киностудию, могла ждать всяческих неприятностей, и она боялась и ждала, и все-таки не могла иначе.

Незадолго до конца гастролей Митя прибежал встрепанный, очумело-радостный, даже руки тряслись.

— Лера, — заговорил он, — шанс подвертывается! Можно с концертной бригадой за границу махнуть, слышала? Полтора месяца по странам народной демократии, лучше туристской путевки! Давай, а?

— Ты записался, Митя?

— Я и тебя записал!

— Ну конечно, — подумав, ответила Лера. — Конечно.

— Значит, едем?

— Да нет, Митенька, у меня не получится. Мне на съемки надо.

— Когда?!

— Скоро уже.

— Но как же… — спросил Митя недоверчиво и обиженно, — ты ведь… Ты хотела здесь остаться? На отпуск? Мы ж собирались…

— А ты всерьез подумал?

— Вообще-то… Не знаю, я все-таки надеялся… — сказал Митя искренне. — А ты не врешь, Лерка? Может, просто обиделась? Лера?.. Но мы же вместе поедем, какая разница? Еще лучше будет!

— Господи, какой смешной, — сказала Лера. — У меня договор подписан. Неустойку заставят платить, полтораста тысяч. Ты бы отказался?

— Отказался! — закричал Митя.

— А я не могу.

— Никто таких денег не стребует! Ерунда собачья! Бред!

— А мне страшно.

— Жаль, — горько сказал Митя и отвернулся. — Жаль, что у нас так вышло. Я надеялся, будет по-другому…

Кончились гастроли; Митя пришел ее проводить на вокзал. Хоть и сердился, но пришел, великодушный человек. Стоял отдельно от всех провожавших — в плаще с поднятым воротником, голова непокрыта, строго поблескивают очки в тоненькой золотой оправе. Кожаный портфель в руке. Мальчик, старательно изображающий взрослого актера.

— Митька! — высунувшись из окна, закричала Лера — Духов привезешь из заграницы? Привези, не жадничай!

Костюмерша вернулась, принесла платье:

— Ну-ка примерим, душенька!..

Лера оделась, прошлась перед зеркалами.

— Теть Сима, не слишком ли выпустили?

— В самый раз, золотце. Очень прилично, и спинку теперь не морщит. Играйте на здоровье.

— Теть Сим, а на сколько лет я со сцены выгляжу?

— На семнадцать.

— Это правда?

— Истинный крест.

«…Почему я прихожу к этой женщине? — раздумчиво произнес репродуктор в углу. Спектакль продолжался, перевалил за середину. Теперь на сцене была красивая любовь, достойная подражания. Старый председатель колхоза безответно любил простую женщину, скотницу. — Когда-нибудь я все расскажу, — говорил председатель. — Все, что этой женщине на долю выпало. Как она вырастила пятерых детей, в землянке жила, голодала и все-таки не ушла с этой земли. А я… А я — тридцать лет люблю ее. И до конца жизни буду любить!»