Эдуард Шим - После свадьбы жили хорошо

— А я… я там не заблужусь? — немного растерянно спросила Вера Ивановна, улыбаясь в ответ ему.

— Да это же просек! — с ликованием в голосе объяснил шофер. — Не хуже любой дороги, там на телегах ездят! И репера в каждом квартале торчат. Ну, столбики такие с цифрами. У второго столбика повернете направо, и останется только речку перейти вброд. Ну, разуться придется… — Он посмотрел на ноги Веры Ивановны. — А-а, вы уже разулись! Тем лучше. Перейдете речку, а на том берегу Починок видать. Понятно?

— Спасибо, — сказала Вера Ивановна, смутясь отчего-то. — Я… Я вам очень благодарна… А то, понимаете, опаздываю, боюсь… Такой срочный вызов, а я телефона не найду… Обидно.

— Вот мы и подумали, — оживленно подхватил шофер, — надо, мол, подсказать человеку. Довезем неизвестно когда, может, вообще сядем как бобики, а тут простой выход имеется. Рационализация!

— Спасибо.

— Не за что, — ответил шофер. — На здоровье.

Они помолчали, потому что все уже было сказано, а расходиться было вроде неловко. Шофер снял свою бумажную шапочку и начал затирать масляные пятна.

— Ну, а мы как-нибудь… — сказал он. — На вашей веревочке.

Проплыли мимо Веры Ивановны лица пассажиров, еле различимые за пыльными стеклами, обдало кислым дымом. Автобус запылил дальше, опять медленно и натужно взбираясь на холмики, дребезжа и трясясь на каждом ухабе. Крыша у него выправилась, он опять сделался смирным и дряхлым стариком.

А Вера Ивановна свернула на просеку. Она увидела неожиданно прямой и просторный путь, великолепный путь, настоящий лесной проспект. Две черно-зеленых стены, аккуратных и даже нарядных, тянулись далеко-далеко, сбегаясь в одну точку, а залитое светом полотно казалось удивительно ровным от покрывающей его травы. «Да тут на чем угодно можно ездить, — подумала Вера Ивановна, — смотрите, красота какая!»

У пересечения с дорогой виднелся свежий, медового цвета столбик, торчащий на кучке земли, как на клумбе. «Репер», — догадалась Вера Ивановна, прочла на затеске цифры «32—32» и усмехнулась. Недавно, полмесяца назад, ей исполнилось тридцать два года.

Она быстро пошла, почти побежала по просеке и еще долго слышала где-то сбоку задыхающийся рокот и дребезжание автобуса. Затем все смолкло.

Тимофей нынче поздно проснулся, в седьмом часу. И сразу понял, что не выспался, и сделался сердит.

Вчера у них в избе было гулянье. К вечеру вынесли на двор кровати, столы да стулья, всю посуду вынесли, оголили обе половины. И после работы пришла деревенская неженатая молодежь, гармонь принесли, два транзистора. Набились в избу — курице некуда клюнуть. Играли музыку и все такое прочее; тех парней и девок, что женихаются, запирали в летней половине избы. Обычай такой. Ночью в летней-то пристройке холодно, а у парня с девкой теплую одежду отбирают. И дают один полушубок на двоих: чтоб приучались добром делиться, сообща невзгоды переносить… Тимофею, между прочим, интересно стало, что там делают запертые; он исподтишка в окно заглядывал, подслушать старался. Только ничего не узнал. Едва парня с девкой вталкивали в темную, гулкую от пустоты половину избы, тотчас замирало все, парень с девкой будто в колодец проваливались. И только изредка ширкала спичка и дышал, подрагивал красный уголек папироски.

Уж так заведено, что гуляют во всех избах по очереди. Сегодня у одних, завтра у соседей. Летом еще ничего, терпимо для хозяев, а осенью бабы ругаются, потому что после гулянья избу не отмоешь. Когда пляшут, грязь дорожную до того в доски вобьют — топором стесывай.

Сестра Панька поднялась раньше Тимофея, убиралась в избе.

— А батя где? — спросил Тимофей, озирая спросонок незнакомую, еще голую избу.

— На работе, где ж.

— И чего поволокся? — сказал Тимофей недовольно.

Неделю назад у бати выскочил на пояснице чирей, неизвестно почему. Батя внимания не обратил: чирей не болезнь, по-прежнему ходил на работу, вечерами сено покашивал для коровы. В субботу мужики сговорились рыбу ловить артельно, батя с ними подхватился, дотемна таскал по реке бредень. И смирный чирей после этого взыграл, всю поясницу раздуло… Когда шло вчерашнее гулянье, то сквозь музыку слышал Тимофей, как батя охает в сарае, кряхтит и обзывается по-всякому. А нынче, глядите-ка, на работу опять поволокся!

Тимофей спустился с крыльца, присел за сараем в лопухах. Заодно цигарку свернул, закурил, морщась и покашливая. Махорка, взятая из отцовых запасов, злая была, ядрена корень, слезы от нее наворачивались. А дым просто в горле застревал, хоть жуй его.

Тимофей сидел, поглядывая на блестевшее, как бы окаченное водой небо, поглядывал на огороды, на речку за огородами, на драный ленивый туман поверх речки. Земля холодна была, отдавала погребной сыростью. Безотчетно Тимофей почувствовал, что нынче погода сломается, к вечеру, пожалуй, дождь найдет. И надолго. Тимофей почувствовал это и сразу подумал, что надо проверить ловушки, переставить их на другие места. Из дождя надобно извлечь выгоду… Еще он подумал об отце: нехорошо, если под дождь попадет батя. Отцовская бригада косит осоку на Ручьях, и так целый день по колено в воде. А тут еще дождь.

— Накурился, идолище?! — закричала сестра Панька, едва Тимофей обратно зашел в избу. — Поспел уже? Эва, несет табачищем!

— Не ори, — сказал Тимофей. — Не на собрании.

— Погоди, отцу все выложу! Где это видано — в десять лет курить взялся?!

— Цыц, стиляга! — сказал Тимофей. — Ты вчера с кем в летней избе запиралась, а? С Колькой Бубновым?

— Еще чего! Тебе откуда известно?..

— А что вы там делали, а?

Лицо у сестры Паньки пошло красными мелкими пятнами, будто ее клопы накусали. Панька задохнулась даже:

— Что это… что это мы делали? Ах ты…

— Знаем, — сказал Тимофей небрежно.

— Да я… Да мы!.. Идол ты паршивый!.. Колька Бубнов с агрономшей запирался! Она гребенку там потеряла, так мы искать ходили!

— Ну-ну…

— Не видел, так не трепись. Бо́тало коровье!

— Бате рассказывай про гребенку. Он поверит.

— А то не поверит!

— Ну-ну.

— Чего ты видел-то? Чего видел-то, скажи?

— Ничего.

— А тогда молчи!

— Ремень батя возьмет, — сказал Тимофей. — Возьмет ремень — и не грусти.

— Попробуй только! — плачущим голосом закричала Панька. — Попробуй сказани бате! Хоть словечко!.. — Она от злости ногами затопала, а после выбежала в сени, завозилась там, громыхая ведрами, только чтоб не глядеть на Тимофея, на его прижмуренный в усмешечке глаз.

Тимофей отрезал себе зачерствевшего покупного хлеба, пожевал, запивая молоком. Пенки он аккуратно выплевывал — сроду не любил молочных пенок.

Потом собрал кротоловки в сарае, все взял, какие были, и пошел огородами к реке, к лесу, знакомой тропинкой, которую он сам и протоптал здесь.