Эдуард Шим - После свадьбы жили хорошо

Выбрался на дорогу, подпираясь палкой. В руке — сатиновый платок, влажный и горячий от пота. То и дело приходится утирать шею. Солнце высоко поднялось, жара гнетет, короткая тень от деревьев прозрачна и словно хрустяща. Больше месяца дождей не было, сушь, как в пустыне азиатской. Климат портится, что ли?

Вдали, у поворота, возникла черненькая запятая с распущенным хвостом пыли. Сверля воздух, качаясь, приближается быстро, виден оскаленный радиатор «Волги». Обычно шоферы в этом месте не берут пассажиров, побаиваются автоинспекции. Но Гусев неторопливо вскинул ладонь, подержал, и «Волга» тотчас затормозила, вся окутавшись пылью. Гусев открыл дверку.

— С вагоностроительного?

— Да… — выглянул мальчишка-шофер.

— Сергиенко машина?

— Его.

— Свези до почты.

Грузно сел, занявши две трети сиденья. Шофер отодвинулся, робко, ужался, боком примостясь, еле дотягиваясь до рычага скоростей. Однако, почуя власть, побоялся спросить — что за начальство?

— Недавно работаешь?

— Второй месяц… — виновато сказал шофер.

— То-то не знаю тебя.

Скользнули под горку, мимо санатория, и вскоре за редким сосняком вдруг открылась, как другая земля, как иная планета, открылась панорама завода, корпуса его и разномастные трубы, кирпичные и железные, лениво струящие дым; встали ядовито-красные башенные краны с задранными стрелами; показались внизу бесконечные склады за бетонным забором, мутновато-зеленое блюдечко стадиона с прожекторами на мачтах, колея заводской железной дороги; лобастый, похожий на коробочку спичек электровоз, толкающий думпкары… Даже небо тут было иным, закопченным, в желтых и рыжих подпалинах, заплетенное сетью проводов, и наискось, как могучим взмахом руки, было оно перечеркнуто расплывающимся следом реактивного самолета…

Гусев, сидя прямо и недвижно, смотрел на эту панораму. Все разбросанные вдалеке корпуса, склады, высоковольтные мачты, дымящиеся под ветром курганы угля, дороги, эстакады — все, что постороннему человеку показалось бы хаотичным, слагалось для Гусева в единую и прекрасную картину. Весь этот мир, неожиданный и страшный, был исполнен гармонии, был целесообразен и связан весь: от дымящихся курганов угля, от подземных тоннелей и до небесного зенита, до снежных, мерцающих следов невидимки-самолета… Это были родные владения Гусева, его собственный, им созданный мир.

— Приехали. Почта… — осторожно напомнил шофер.

В почтовом отделении Гусев прошел за перегородку, где знакомые девушки сортировали письма, принимали посылки и телеграммы. Было душно здесь, полутемно и пахло расплавленным сургучом.

— Привет, красавицы! — сказал Гусев. — Бог в помощь.

Девушки, оживясь, бойко заговорили с ним в той шутливой манере, с какой обычно встречают чудаковатых, но симпатичных стариков. Гусев терпеливо их слушал, наморща в улыбке нос.

— Клаша, — спросил он, — на автобазе теперь кто сидит?

— Сукачев, кто же.

— Это какой? Что раньше в военкомате был?

— Не знаю, — ответила Клаша. — Вам лучше известно.

— Наверно, тот самый, — сказал Гусев.

В почтовом отделении был единственный телефон, по которому Клаша диктовала телеграммы. Телефон модерный, цвета неснятого молока, с витым шнурочком, но только слышимость плоховата. С тридцатых годов не меняли телефонную сеть. «Сукачев!! Иван! Это ты? — закричал Гусев. — Привет! Это Гусев тебя беспокоит, узнал? Не забыл еще? Ну-ну… хорошо поживаю. Что мне сделается? В гости заходи… Давай, давай, соберись… Ну, еще бы! Слышь, у меня дельце к тебе. Это твои машины щебенку возят? Из карьера. Вот, я так и подумал. Слышь, брось пяток самосвалов на буркинское шоссе! Все равно ты по этой дороге ездишь! Не будешь машины ломать. А за мной не пропадет, ты же знаешь. Ась? Ну, добро. Спасибо. Заходи в гости-то… Хороший ты мужик, Сукачев, не портишься! Ну-ну… Будь здоров…»

— Выпросили? — засмеялась Клаша. — На что вам щебенка?

— Да тут дорогу разбили. Ямы.

— А вам-то что?

— Мне ездить трудно, — сказал Гусев. — На палочке верхом.

— Были бы вы молодой, — протянула Клаша воркующим голоском. — Я бы тогда — ух!.. От жены вас отбила. За вами не пропадешь! Михал Василич, кстати, достаньте трехлитровые банки? Мама огурцы собралась закатывать, а банок нигде не достанешь. Михал Василич, а?

— Кто на фабрике-кухне сидит? — спросил Гусев.

— Вроде бы Херсонский…

— Ну-ка, соедини.

Девчонки прыснули за столами; Клаша, порозовев, блестя полуприкрытым нахальным и невинным глазом, набрала номер.

— Херсонский? Это ты, Гришка? — закричал Гусев и, прихлопнув трубку ладонью, спросил шепотом: — Сколько банок-то? Сотню? Две?

— Что вы, Михал Василич! Штучек десять.

— …Привет, Гриша! Гусев беспокоит. Сейчас, сейчас… Ты подожди, дело есть. Придет от меня человек, отпусти ему трехлитровых банок. Ну, сколько попросит! Добро?.. — Гусев прижал трубку плечом, освободил руки, утирался мокрым потемневшим платком. А в трубке радостно бурлил, картавил чей-то далекий голос, все не мог остановиться…

— Разговорчивый какой Гришка! — проговорила Клаша, и девчонки опять прыснули.

Гусев кончил разговор, положил трубку и сказал Клаше:

— Для тебя он Григорий Аронович.

— Это почему?

— Если б не он, может, тебя и на свете не было.

— Вот еще! Нашелся папа.

— А вот нашелся. Твои родители на заводе в войну работали, знаешь?

— Ну и что?

— То самое. Голодно было, дурашка… В цехах люди помирали. Завод-то не такой, как нынче, снабжение плевое. А программу все равно давай — оборона! Бывало, из отходов наштампуем кастрюлек да ложек, и этот Гриша везет их в Среднюю Азию. А обратно гонит вагон костей или копыт…

— Для чего?

— Для скуса. Студня наварим в столовке и даем по килограмму на нос. Без карточек! Сколько народу этот Гришка от смерти спас, скольких на ноги поднял… И твоих родителей, между прочим. Не знала?

— Нет.

— А хихикаешь. После работы забеги, возьми свои банки.

С первым самосвалом, нагруженным щебенкой, Гусев возвращается в деревню. Шофер — старый знакомый; несколько лет назад работал в эмтээсе, а Гусев тогда был председателем колхоза. И они едут сейчас в раскаленной, гремучей кабине самосвала, кричат, перекрывая рев двигателя. Вспоминают колхоз, уборочные кампании, прежнее начальство. И оба взволнованы, оба довольны, хотя не всегда сладки эти воспоминания, и не скажешь, чего в них больше — радостей или горечи… Растроганный шофер довозит Гусева до самой калитки.

— Михаил, — говорит он, — раздавить бы не грех по такому случаю… Я смотаюсь, возьму чекушку? Ну так, для души?

— Нет, — выставляет ладонь Гусев. — Нельзя, что ты.

— Все болеешь?

— Выпью — и с ног долой.

— Да ну-у?.. Ослабел? А чего не лечишься? Попроси директора завода, он же в любой санаторий устроит! Хоть за границу!