Максим Смирнов - Карта памяти

Это все, что происходило во мне самом. Внешняя сторона этой истории была куда скучнее. Битые чашки, крики, признания в любви и кошачья шерсть на моих куртках.

Мне очень не хватает ее. Не ее, как человека, который был всегда рядом, а как самого смелого человека, который был рядом. Здесь меня все называют фантазером, мечтателем, когда я рассказываю то, о чем думаю на самом деле. После этих слов я перестаю говорить так, как бы это сказал я, а говорю так, как меня поймут. Очень сложно любить все вокруг, когда нет того места, куда можно было прийти и остаться в нем понятым. Такое место мы с Алисой называли домом. Это не какое-то конкретное место, у которого есть адрес и соседи. Это собирательный образ дома, где любят, понимают и не дают уйти. И самое главное — нет причин для смерти той твоей сущности, которую ты воспитывал в себе с детства и берег от мира, чтоб не разрушить в ней самое святое. В наше время квадратные метры и стены мало кого волнуют. Сегодня дом — это отсутствие одиночества при том, что не нужно ломать Себя.

Я не видел Алису уже несколько месяцев. Она ушла, чтоб осуществить свои мечты, чтоб использовать тот опыт, полученный за четыре года пребывания в каком-то сне. Она все-таки переехала в Ки-вэй и уже там пыталась найти свое место. Я не так быстро адаптируюсь, но уже все хорошо. Реальность не пугает, никого мне не надо и ничего. Я тоже переехал в Ки-вэй, но немного позже Алисы. Ощущения счастья и абсолютной свободы, которые я впервые ощутил во сне, всегда сопровождали меня. Все было достигнуто.

Спасибо тебе, Алиса, за это прекрасное путешествие.

Как будто кто-то дернул молнию и дрянная сверчковая тишина заводи поделилась надвое этим железным грохотом… поезд до полуночи мчится с востока… по левую сторону железнодорожного полотна вспыхнул закатный лес. Таким жарким румянцем, от него будто прикуривает матрос-солнце в тельняшке из облаков… и выдыхая, густым туманом кутает макушки высоковольтных вышек. А справа — высокий мост, и под мостом — дети… мальчик и девочка. Маленький ювелир, Он бьет палкой по мутной камышовой лужице и брызги взлетают в ввысь, прозрачные, как алмаз. Он знает свое дело, мокрые тапочки, удар хлесткий и укусы комаров… А девочка смотрит на мчащуюся железную громадину, задумчиво, как гипноз… и придумывает куда, откуда и кто… есть всего треть секунды на одно окно, и на одну историю. А в руках у девочки тоже палка, а под ногами лужица, но ей это больше не интересно…

Город в оранжевой пижаме заводит гирлянды по щелчку пальцев, поджигает сигарету и дымит над остывающим воздухом. Магистрали, пронизывающие его с головы до ног, замедляют свой бег…

Бархатная коробка — кукольный театр, занавес цвета крови. Время начать спектакль, время выпустить на волю музыкантов из крохотных комнат с видом на площадь, старушек с полевыми цветами, мужчин, спешащих на свидания и женщин, опаздывающих нарочно…

Любимая игра твоя, Город — дергать за ниточки, наклонять плоскости, сливать в отбой, держать в рукаве. Чтобы забавлять себя так, электричкой по кругу, где везут с дачи клубнику или с рыбалки — шутки. Эти пусть спрыгнут на следующей, сорвать цветов, в реку нырнуть с разбегу. А те двое — устроят драку… — «слушай, выйдем давай! — Да пошел ты, старый мудак». Кому романтика, кому пьяная драка. Бешенный у тебя ритм сердца, мой город. Беспокоен нрав твой. Когда бросает из крайности в крайность, я в тебя влюбляюсь и не влюбляюсь… от мраморных колонн до обоссанных подворотен. От портвейна до пти шабли. Ты грубый, без фильтра, аммиак, порох и СО2. Но мне рассказали, серьезно, что, когда ветер с юга, ты будто бы пахнешь акацией и влагой с плавней. Поешь градом по крыше, сквозь тюль даришь стенам свет. Разный всегда, и музыка и твои стихи… и что кричат утренние заголовки — ночью уже неправда. И не пора читать сказки, видеть сны, пока твои игрушки не разбежались обратно по квартиркам-коробочкам… пока ты не выдумал для них новые игры…

Мы гуляли по Андреевскому спуску, смотрели картины. И я решительно отказала сама себе считать, как прежде, что художник орудует исключительно краской и кисточкой. Да, попадая в цвет и пропорции. Сложно, но в принципе можно научиться. Но вряд ли ты станешь художником… Нужно большее — уметь взламывать замки и проникать на чердаки памяти, доставать оттуда коробку с воспоминаниями, сдувать пыль и тянуть за тесьму, высвобождая из бежевого картона искрящуюся магму тонких чувств. Вот в чем секрет.

Тебе ведь знакомо это чувство? Когда кто-то другой писал картину, а ты видишь в ней свое! Свет такой, каким он был тогда, среди лавандовых полей и хвойного редколесья. Где терпкий аромат расплавленной на жаре еловой смолы смешивался с эфиром лаванды, а окна домиков бликовали, поцелованные предзакатным солнцем.

Так вот художник знает это наперед… тебя и меня. И он знает, что цвет лаванды, так же, как и ее аромат, густой и маслянистый, а волны — прозрачные… что вечером море — в дымке от пляжных костров… А рыболовное судно — почти померкло в сумеречном тумане в ожидании нового заката, когда очертания снова обретут контраст…

И где бы ты ни родился, где бы ни прошло твое детство и какой бы город ни угадывался в печатных буквах билета сегодня — это с тобой. Твое сердце — это дорожная карта. Кажется, детали запомнить невозможно, но стоит мне взглянуть на эти картины, и я снова там, где лавандовые кусты царапают лодыжки, там, где я бегу через хвойный лес к морю, чтобы бросить еловые шишки в костер…

Зима началась слишком рано…

Мокрый снег таял на зелёных листьях, стекая прозрачными кристаллами вниз. Тёплая кожа пальцев липла к стеклу, отдавая тепло. Безнадёжно серо, но естественно. Сердце обрывалось и падало в желудок ежесекундно, разъедалось желудочным соком. В глазах отражалось зимнее светило, а за окнами плыли айсберги и воробьи, люди, тени, дома и полосы на дорожном полотне. Он: 184 сантиметра, 24 года, блондин, глаза серые, нос прямой, некоммуникабельный, не женат, атеист, музыкант, неудачник.

Внутри, под слоями кожи и других материй, что-то закипало, медленно бурлило и нагревалось до 100 градусов по Цельсию…

Автомобиль откинуло назад, засвистели шины, и послышался тупой удари визг. Стук сердца… Он выскочил и встретился глазами с угасающей жизнью, слабой и беззащитной. Она лежала под колёсами. Медленно поднималась грудь, дыша; взгляд тускнел, красная жидкость пачкала его обувь, последний взгляд и тишина. Ничего, кроме перебивающей дыхание тишины…

Вдруг он снова стал ощущать себя посреди ноябрьской зимы, на оледенелом асфальте лежала мёртвая сука, похоже где-то её ждали щенки.