Максим Смирнов - Карта памяти

Матерясь, водитель взял собаку за передние лапы и отбросил к обочине дороги. На глаза навернулись солёные капли, кипяток из желудка подступил к горлу и ноги подкосились… ему не подчинялось тело, сознание и ощущение реальности находилось будто бы извне. Словно каждое нервное окончание билось в истерике, выворачивало на изнанку как у Данте… Время сжалось в наперсток; запахло смертью. Уже не собака лежала под колёсами — он. Руки окунулись в собачью кровь, а смерть залезла по дыхательному пути в легкие, к сердцу, дальше к каждой клетке тела, скрутило каждую мышцу в судороге, и снова тишина.

— Эй, парень, ты загадил мне капот, либо драить будешь, либо — плати… эй, ты чего… что с вами… с вами… с вами… с вами… с вами…

— Скорей! Скорую. Помогите! Вызовите скорую!

Зрачки сузились от яркого света.

— Приступ эпилепсии, — слышалось то ли в правом, то ли в левом ухе.

Зеницы под тяжёлыми веками перекатывались и закатывались, мелькали цветные пятна, звёзды, созвездия, галактики и просто сферы… круги, квадраты, знаки. Словно лезвием прорезало веки, и они поднялись. Всё такие же тяжёлые, точно склеенные смолой и залатанные шёлковыми нитями. Белёсый свет, отражённый стенами играл с больничной пылью, она искрилась, оседая ровными слоями, меняла направления, цвета и формы. Скрипнула койка, и он попытался подняться. На тумбочке возле койки лежал пакет с яблоками, туалетная бумага и пачка кефира.

Перед койкой сидела фигура.

— Ну, ты даешь, музыкант. Молодой еще, а уже путешествуешь туннелями вверх или наоборот… ну? Там есть ангелы? — проскрипела фигура расплывчатой формы.

— Что за чушь…? Выйди вон… — хрипел больной

— Если б не я, ты так и остался бы в собачьей крови валяться, заглатывая собственный язык…

— Помогите встать…

— Тебя хоть как зовут, скрипка?

— Меня… зачем? Меня зовут Артур…

— У меня тоже внучка заболела. Она-то совсем крошка. Думал, с ума сойду. Я ж её больше детей, больше люблю. Совсем крошка — два годика. Думал, рехнусь. Там с кровью что-то. Лейкоз. Анализы, всё сказали, что нет ничего. Но поседел, постарел лет на десять. Я ж её… совсем крошка…

— Мне позвонить…

— Ну, это далеко, не дойдём, тем более ты сейчас как вата, лучше скажи, куда и что передать…

— В филармонию… пропустил,… сколько я пропустил?

— Спокойно, со вчера ты здесь Богу душу отдаешь, а Он всё не берет, ничего особого.

Тут ноги больного подкосились, он пошатнулся, но его удержал водитель.

— Парень, да ты не пеший сегодня, давай обратно, пока врачи не увидели. Ты бы лучше родным сообщил, что жив, хоть и еле дышишь, мало ли, авось, ищут тебя уже с милицией.

— Нет родных…

Водитель промолчал, пауза затянулась секунд на пять. Он резко встал.

— Бывай, эпилептик, а я еще зайду к тебе завтра, жаль тебя… да! Я Михаил Порфирьевич, вот телефон, на всякий случай, твои вещи здесь и инструмент тоже.

Таксист достал авторучку и записал корявые цифры на туалетной бумаге. Прошло минут 20 и в полупустую палату на шесть человек, вошла бабушка девятого десятка, пройдя мимо Артура, она подошла к койке своего шестидесятилетнего сына и смущенно стала доставать вареные яйца, котлеты, булочки и трёхлитровую бутыль козьего молока. Еще пять минут отстучало по вискам.

— Вот он, — сказал дежурный врач, указывая на скрипача представителю правоохранительных органов, — Здравствуйте — обратился он к лежащему перед ним молодому человеку, трупного, иссиня-белого цвета и явно очень слабого.

— Назовитесь, пожалуйста, вы помните, кто вы? — повысив голос, спросил милиционер.

— Помню… — хрипел эпилептик. — Кальман Артур Давидович.

— Ясно, родные есть? Им надо сообщить, что с вами…

— Нет родных, — перебил Артур Кальман

— Тогда вопросов больше нет, набирайтесь сил. Медсестра сейчас вам сделает укол, и вы отдохнёте, — говорил старый голос дежурного врача, пока мощная медсестра делала внутривенную инъекцию. Всё превратилось в тонкие полоски, а звуки звенели как будто на дне трехлитровой бутыли из-под козьего молока, только свет все так же играл с больничной пылью.

Ему снился странный сон.

Голос рождался в теплом горле тёплыми связками. Прорывался через стены, заполняя собой, пространство в кубе, до слёз резал глаза, вены… Он слышал чей-то голос. Странный, почти слышный, почти осязаемый голос звенел в ушах, путался в голове с километрами бессознательных мыслей.

…it’s cold, cold, cold in my hole, hole, hole… —пелнежноголосгде-тооченьблизко.

Артур открыл глаза. Прямо над ним дышало лицо зебры.

— Привет! — сказало лицо, — Меня все зовут Зеброй, но я на самом деле не Зебра, а Ручей. Ты можешь меня называть Ручей, мне будет очень приятно. Пойдём со мной, ты будешь моим другом, будешь. Мы лучшие друзья! Ты мой самый лучший друг, самый-самый! Кстати, ты кто?

— Кальман… Артур… Артур Кальман.

— Ну… — протянула Ручей-Зебра, — это для меня слишком сложно. Давай я тебе дам новое имя намного лучше, чем это. Ах да, милый друг, теперь ты Водопад! Как тебе? Просто объедение…

— Где я? — несмело спросил эпилептик.

— Как где? Дома! Читай по буквам Д О М А! я тебе сейчас всё-всё здесь покажу… и ДА! ДА! Покажу тебе Лизаньку.

Артур поднялся и встал на ноги. Зебра тем временем раскрыла пасть и завыла:

От громкого ржания полопались сосуды в носу и ушах, кровь залила пижаму, и он упал без чувств. Хотя уже через мгновение голова зебры дышала ему в лицо снова…

— Эй, Водоп-а-а-ад! Тебе не нравится, как я пою, или просто мозг взорвался?

— Мозг… взорвался.

— а-а-а, а то я уже испугался, что тебе не нравится. Я, знаешь, очень ранимый последнее время. А пойдем-ка к Лизаньке. Она голубка, заскучала уже давно…

Лизанька сидела на подоконнике, болтая стройными ножками и глупо улыбалась, рядом с ней лежала раскрытая книга, что-то из Камю. Девочка пятнадцати лет, выглядевшая лет на пять старше своего возраста.

— Зебра! — вскликнула она и захлопала в ладоши, взглянув из-подо лба на Артура совсем не по-детски.

Секунду они просто смотрели лоб в лоб, друг на друга, следующую секунду Лизанька неожиданно заговорила ровно и прямо.

— Кого ты сюда привела, Зебра?! Зачем здесь этот жалкий, слабый человек?

— Это мой новый лучший друг… — виновато говорила зебра.

— Не-е-ет, — тянула, как жженую резину, глупышка Лизанька, — это совсем не друг, смотри, это обычный напуганный до безумия человек. Смотри же, у него всё написано на лбу! Вот: не женат, одинок, но боится признаться в этом себе, боится одиночества, боится свободы. Типично и несуразно. Хм, просто как инфузория туфелька. Он тут всё испортит, Зебра! Я не хочу, не хочу!