Максим Смирнов - Карта памяти

Ударило в горло током неизмеримой мощности…

— Эпилептик?

— Ну, эпилептик… и что?

— Как и что? КАК? — орал больной, приходя в ярость, но слова, почему-то не находились, а вместо них вырывался придавленный, как будто бы давно ждавший своего подходящего времени вопль.

— Тихо… раз так, то никуда мы не пойдем, — испуганно пищала зебра.

— Как не пойдём? — придя в себя, возражал Кальман и после схитрил, — а я так хотел посмотреть крематорий! Я никогда там не был, Ручей, пойдем в крематорий, ну пожалуйста!

— Если только, пожалуйста, то ладно.

Квадратный кафель серо-желтого цвета и лампа дневного освещения, несколько старых хирургических столов и печь — вот и весь крематорий.

Лампа мерцала в такт сердцу, как будто чувствовала его, или сердце билось в такт мерцания. Два. Только два стола были заняты кем-то. Они были прикрыты простынями. Теми простынями, в которых совсем недавно пряталось солнце… Казалось, что рёбра лопнут внутри, проткнув сердце и лёгкие, что он сейчас растает, точно сливочное масло, не доходя до печи, казалось, что расплавится и потечет свинцовой жижей по серо-жёлтому кафелю. Но нет, только казалось.

Вмиг, накрытых простынями мертвецов стало тысячи. Вокруг только простыни, а под ними, возможно, его синяя мертвая плоть и больше ничего. Ничего. Тошнило, и воздух стал сладковатым на вкус. Давило внутри и снаружи. Он хотел сдёрнуть простыню с одного из тел, но ноги подкосились, и больной упал, зацепив кого-то. Он лежал, на нём лежало чьё-то тело. Тело с открытыми глазами уставилось прямо на него. Рывком, отбросив эпилептика, Кальман бился в судорогах, выворачивало каждую мышцу, каждое нервное окончание сходило с ума, неуправляемость всех процессов в организме и белый свет в глазах… конец. Это конец. Настоящий конец.

Все молчат, и даже стены.

— Почему не делают пирожков с кочерыжками? — тихим шепотом пронеслось из левого полушария в правое.

Это палата на шесть человек. И он еще здесь. Правда, зебры не было.

— Сон, просто сон! — смеясь вслух, весело кричал эпилептик.

«Я всё забыл, я пил расплавленный винил», — эхом послышалось из коридора и стало страшно, мелькнула тень санитара и растаяла в тусклом свете лампочки.

Легче правда не стало.

Теперь больной страдал от бессонницы. Никто, правда, этого не знал — иначе его напичкали бы снотворными, а он так не хотел умирать.

Это всё еще палата на шесть человек, дыша тяжело и отрывчато, больной вертелся в больничной койке. Он встал с трудом, онемевшие ноги проткнуло тысячами игл, шаг, второй — он пошёл. Часы на стене показывали 5 утра. Темно и зыбко. Консьерж спал, тускнела предрассветная мгла, все равно темно. Он шел к окну в конце длинного коридора, запахло реактивами из лаборатории и кровью. Большоене занавешенное окно, с широким подоконником, кого-то приютило, чернела тонкая фигура.

— Доброе утро, — шептала фигура, не поворачиваясь даже к собеседнику.

— Доброе, — растерянно отвечал Артур женскому голосу. — Откуда вы знаете, что я здесь?

— Слышу.

— Я— Артур с шестого этажа, а вы?

— Алиса, а вообще — Ася. Из кардиологического отделения — говорила фигура.

— Болеете?

— А вы нет, что ли?

— Я…?

— Нет, — перебила Ася, — просто умираю.

— Как? Вы такая молодая… и умирать? — прошептал эпилептик.

— А мне вот совсем не страшно уже. Знаете что, Артур, я сейчас понимаю, что совсем не играю на фортепиано. Как жаль. Лилась бы клавишами черно-белой метки, терялась среди струн… но! Я не играю на фортепиано. Пальцы нашли бы себе применение, нашли бы себе приют, но я не играю. Все-таки, всё-таки, всё-таки… внутри меня настоящий рояль. Мерцает лаковым отблеском. Черный. Я не играю на рояле. Могла бы? Могла бы, но не играю.…Так и стоит он, одинок в тишине. Как жаль. Себя. Очень, — то ли самой себе, то ли собеседнику шепотом говорила девушка Алиса.

— Я скрипач, но от этого не чувствую себя счастливее… даже наоборот, я сплошное несчастье, со мной всё не так, совсем не так, понимаете, Ася?

— Зима началась слишком рано, нечестно! Я так люблю осень, — снова перебила его девушка и расплакалась, пальцы её стали заметно дрожать, и она вся съежилась.

Артур подошёл ближе, взял её за руку, целовал пальцы…. ему было странно, но сейчас девушка из кардиологического отделения стала кем-то очень дорогим, пусть совсем ненадолго, но, казалось, по-настоящему и искренне. Наконец, девушка обернулась к нему лицом. Артур улыбнулся, увидев её заплаканные глаза, большие карие, как у буренок на упаковках молока, и длинные ресницы склеились от солёной жидкости. Про таких, как она скажут: «необычная внешность», или «в ней что-то есть», или «вот результат смешения кровей». Восточные скулы, широкое глаза, чуть вытянутые щеки и ямочка на одной щеке появилась, когда она благодарно улыбнулась, странно, что только на одной; какой-то дикий, острый взгляд прямой и точный из-под густых бровей.

— Где она? — спросила Ася.

— Кто? — в недоумении переспросил Артур, всё еще опьяненный вкусом дрожащих пальцев на губах.

— Скрипка…

— В палате.

— Здесь нельзя. Но можно на улице, правда, холодно, оденьтесь, я буду ждать во дворе. Пожалуйста, я буду очень ждать, вы, ведь, придёте, сыграете для меня?

Скользили по поверхности стёкол, отбиваясь в разноголосое эхо, улетая в небо и цепляясь за голые кленовые ветки, звуки скрипки. Не мерзли пальцы, не болела грудь от раскалённого морозного воздуха, не было смешно и весело. Невесомо от жизни. Он играл на скрипке во дворе больницы. Справа морг, слева родильный дом, сзади больница, а впереди — неизвестность. Мгла резала глаза и останавливала сердце. И она. Смотрела прямо в глаза. Стало тихо.

— Каждый день сотни лиц, проходят мимо. Все словно неживые, безжизненные тени, все только для декораций. Это их роль, — шептала она, кладя голову ему на грудь и прислушиваясь к сердцу, крепче прижимаясь. Оно билось. — Но наступает момент прозрения, когда ты остановишься посреди улицы, и в ужасе будешь задыхаться, и молча внутри кричать от одной единственной мысли, что рапирой пройдет сквозь всё тело и останется навсегда в тебе, — ты часть этой массы, ни чем ни больше и ни меньше. Проходить, как тень, мимо… все к этому привыкли, и я тоже. Намеченный путь каждый день.

— Что же ты такое говоришь, родная? — шепотом хрипел эпилептик.

— Глупо выдумывать, приписывать себе особенность, надеяться, стараться быть «не как все», ты скоро поймешь, что «быть не как все» хотят все. Как глупо и однообразно, — продолжала она.

— Ты действительно особенная.

— Но почему становлюсь чуть заметна на фоне серого неба? Я почти прозрачна, почти часть нерушимого процесса существования.

— Это всё сумерки. Просто туман.