Леонид Гартунг - Нельзя забывать [повести, сборник]

Мать Серёжи и Зои — Лариса Антоновна — была много моложе моей мамы и потому у нас в семье её звали просто Ларой. Месяц она искала работу по специальности, но стенографистки нигде не требовались и в конце концов поступила работать на нашу мебельную фабрику. Жаловалась моей маме, что потеряет скорость… Непонятно, как это можно потерять скорость? Что она, шофёр, что ли?

Мама успокаивала её как могла:

— Скорость — дело наживное… Вот вернёшься домой…

— Всё равно без Миши…

Это Лара говорила о муже. О нём она тосковала и часто плакала:

— Не могу представить, что его нет. Как я буду жить?

Мама неумело успокаивала:

— Так и будешь жить, пока не помрёшь.

Лара продолжала жаловаться:

— Никому я не нужна…

Мама спокойно возражала:

— Всем нужна. И Серёже, и Зое, и нам…

Серёга рассказывал мне, как погиб его отец. В первый же день войны, в Минске, их отца убило немецкой бомбой, а Зое раздробило ступню правой ноги. (Как-то я спросил её, кем она собирается стать. Она ответила мне: «Как мама — стенографисткой» и показала книжки с какими-то мудреными значками.)

Когда Зоя играла с нами, то отбрасывала свои костыльки в сторону и так увлекалась, что забывала о своем увечье. И мы делали вид, что она ничем от нас не отличается — играли даже в догоняшки, она бегала на четвереньках и хохотала, когда ей удавалось схватить кого-нибудь из нас. Конечно, мы немного поддавались, но так, чтобы она не замечала. Беда, если мы не умели этого скрыть. Тогда она сердилась, кидалась драться и кричала:

— Бессовестные! Как вам не стыдно?!

И вдруг — великая радость! Пришло письмо от отца. Он был ранен в плечо. Сейчас писал из госпиталя. Мы всей семьей написали ему ответ — описали все подробно, только ничего не написали о гибели Гриши. Пусть он пока думает, что сын тоже сражается с общим врагом…

Ещё до уроков по всем классам разнёсся слух, что школу забирают под госпиталь. Помню, мы гордились, что наша школа оказалась подходящей для такого важного дела (значит, и мы немножко воюем!) И вместе с тем было её жалко.

Уже во время первого урока в наш класс вошли двое военных и с ними Иван Михайлович. У Ивана Михайловича было растерянное выражение лица. Из военных один был высокий, с молодым лицом, но совсем седой. Говорили тихо, но мы всё же услышали, как тот, который пониже, прошептал:

— Белить будем заново.

— Конечно.

— А как общее впечатление?

Высокий военный произнес:

— Пойдёт…

И это короткое слово решило судьбу нашей школы.

Перевозили всё имущество на лошадях. Старшеклассники грузили на телеги парты и шкафы. При этом они держались очень важно и покрикивали на нас:

— Эй, мелкота, а ну-ка из-под ног!

А нам тоже хватало работы. Я сходил в новую школу несколько раз: унёс два глобуса, затем какие-то физические приборы со стрелками, потом два рулона географических карт.

Мы растянулись по всей улице — кто нёс чучела из биологического кабинета, кто исторические картины, а Серёге досталось нести самый настоящий скелет, точно такой, какой нагнал на меня страху в Алмазове. Серёжка пугал этим скелетом девчонок, те визжали. Удивительная привычка — визжать!

К вечеру мы всё перетаскали в новое помещение.

Новая школа. Её и школой-то назвать трудно — несколько одноэтажных домиков на берегу Томи.

А в прежней школе появились новые хозяева. В воскресенье вечером мы влезли в открытое окно нашего бывшего четвертого класса. Парты увезли, классную доску — тоже. Стены и потолок были только что побелены и местами еще не успели высохнуть. На чисто вымытом полу стояли застеленные серыми одеялами железные кровати.

— Тише, тише, — останавливали мы друг друга. И всё-таки нас «засекли». Внезапно дверь отворилась и на пороге появился часовой с винтовкой.

— Вы что здесь делаете?

Отвечать на этот вопрос мы не стали, а всей толпой кинулись к подоконнику. Путь был известный — с подоконника на дерево, по дереву вниз на землю.

На другое утро приехали четыре автобуса — белые, как снег, с красными крестами на боках. Из первых двух раненых вынесли на носилках, а из двух других они вылезали и шли сами. Мы смотрели на это, повиснув на заборе.

Моё утро обычно начиналось с хлебного магазина. По карточкам можно было получить хлеб на три дня: за вчерашний день, на сегодня и на завтра. Мы почему-то всегда ели за завтрашний день. По правде сказать, хлеба больше всего доставалось мне. А мама часто отказывалась от своей «пайки». Она отвечала:

— А я и есть не хочу, потому что какая у меня работа? А ты растешь — тебе нужнее.

Я сопротивлялся этой доброте, но мама находила случай сунуть мне лишний кусок.

Пока я ходил в магазин, Нюра успевала сбегать к водокачке, выливала воду в кадку и отдавала вёдра Кирьяковым — у них вёдер не было. Когда я приносил хлеб, уже топилась печь, и мы спешили позавтракать, пока комната освещалась пламенем горящих дров. На завтрак ели всегда одно и то же — хлеб и кипяток. Потом я и Серёга везли в школу Зою. Первый и второй уроки проходили обычно при керосиновой лампе. Потом постепенно светало. Окна становились синими, затем голубыми, розовыми и из-за реки показывалось солнце. Лампу хотелось погасить каждому.

— Я!

— Я… — выкрикивали мы наперебой и тянули руки. Чаще всего Ольга Петровна позволяла потушить лампу Вере Севрюгиной, которая училась лучше всех. Она даже диктанты писала без ошибок. Просто непонятно, как ей это удавалось — она божилась, что никогда не учит правил. Кто её знает: правда это или только хвасталась?

В большую перемену я бежал в фабричную столовую с большим зелёным чайником. В него мне наливали суп. С чайником под партой я досиживал вторую половину уроков. Однажды из-за этого чайника я чуть не подрался с Серёгой, потому что он опрокинул его ногой и оставил нас без ужина. Конечно, он не нарочно распустил свои длинные ноги, но я обозлился и дал ему хорошего подзатыльника. Ольга Петровна услышала и спрашивает:

— Что там такое?

— Ничего! — отвечали мы с Серёгой хором.

(Из-за этого несчастного чайника я часто опаздывал на четвёртый урок. Ольга Петровна не обращала на это внимания, но однажды в коридоре я столкнулся с завучем Нинель Викторовной, и от неё мне здорово попало.)

Пришло время рассказать о моём третьем свидании с директором школы. В середине зимы наступили сильнейшие холода, и не только на улице, но и у нас дома, так как дрова все кончились. Мы, конечно, спасались от холода как могли. Прежде всего разобрали и сожгли отцову столярную избушку. Потом мама пересмотрела в чулане все вещи и отправила в печь всё, что могло гореть: какие-то отцовы заготовки, размеченные красным карандашом, старые галоши, трехногий венский стул и даже мою удочку, которую подарил мне Кирилл Петрович. И, чтобы было теплее, мы поселились все вместе. Кирьяковы перешли к нам вниз, а верх вообще закрыли, чтобы топить одну печку. (Поздно мы это догадались сделать. Надо было поселиться всем вместе с осени — тогда бы хватило топлива на всю зиму.) Кроме того, сожгли заборы, отделяющие нас от соседей — зачем раньше отделялись, непонятно. Как будто у нас были какие-то секреты.