Леонид Гартунг - Нельзя забывать [повести, сборник]

А я так и остался дома. И конечно, мама узнала, что я был с Серёгой, но всё обошлось без скандала: она почти не ругала меня, а Нюра даже сказала, что я молодец и она гордится моим поступком.

А вот в школе сложилось всё по-другому. На другой день меня вызвала к себе Нинель Викторовна. Она встретила очень ласково, улыбнулась:

— Присаживайся, Агеев.

Я сел на краешек стула.

— Ну расскажи, зачем ты это сделал?

«К чему спрашивать о том, что совершенно ясно? Мама и Нюра этого не спрашивали».

— Не подумал: Да?

«Опять не то… Как можно было „не подумать“? Наоборот, всё до мелочей было думано-передумано.»

— Обещай мне, что этого больше не будет…

«Зачем же я буду ей обещать? Лучше промолчать».

А дальше началась сплошная педагогика.

— Собственно говоря, я хотела выяснить, почему ты стал учиться слабее, чем прежде…

— Кто его знает… — шмыгнул я носом.

— У тебя носовой платок есть?

Я стал рыться в карманах.

— Прежде ты учился много лучше… Ведь так?

— Ну…

— Не «нукай» — ты не на конюшне…

Она перестала улыбаться.

— Что с тобой? Ты, говорят, увлекаешься «чикой»?

При чём здесь «чика»? Да разве всё расскажешь? Может быть, дело в том, что всё время хочется есть, а может быть, дело в той бумажке, в которой незнакомым почерком написано, что «верный воинской присяге, пал смертью храбрых под Наро-Фоминском рядовой Григорий Захарович Агеев… Похоронен в братской могиле…» А Григорий Захарович — это просто наш Гриша… Обо всём этом можно бы сказать Ивану Михайловичу, а вот Нинель Викторовне — нельзя. Нет таких слов, чтобы сказать. Ведь не скажешь, что последнее время мама стала сухонькой и маленькой и всё чаще подолгу молчит. А Нинель Викторовна — молодая, красивая — спрашивает:

— Кто твои друзья?

Я не знаю, что ответить. Теперь Серёги нет. А может, мой друг — Зоя, которую я вожу в школу?

— Какие книги ты читаешь?

Стоит ли рассказывать ей, что я давно уже ничего не читаю. Потому что у нас темно. Вечером, сидя перед раскрытой печкой, я едва успеваю приготовить письменные уроки. И то кое-как… Я опять молчу. Нинель Викторовну обижает моё молчание.

— Ну почему ты ничем не хочешь поделиться со мной? Какой ты скрытный, — вздыхает она, — а напрасно. Я, возможно, могла бы помочь тебе…

— Не нужно мне никакой помощи, — думаю я и так сжимаю в кармане алюминиевую расчёску, что острые её зубья впиваются мне в ладонь.

— Можешь быть свободным, — произносит, наконец, Нинель Викторовна.

Этой же весной фабрика выделила маме три сотки земли. Кирьяковы тоже могли взять, но брать не стали, потому что они уже собирались домой (надо сказать, что они с первого же дня, как поселились у нас, всё собирались домой).

Землю «вырешили» километрах в трёх от города в местности, которую назвали «Холерными бараками». Когда-то здесь, ещё при царе, во время холеры, построили несколько домов для больных. Теперь домов уже не было. На том месте, где когда-то они стояли, возвышалось несколько поросших молодыми деревьями холмов, да темнели какие-то ямы.

— Много народа здесь повымерло. Ещё дед мой рассказывал, — пояснила нам мама.

Теперь о смерти ничто не напоминало — в частом березняке пели птицы, а на полянах цвели огоньки…

Мама родилась в селе Кожевниково и на всю жизнь сохранила любовь к земле. Ей давно хотелось иметь свой огород. До войны — для души, в войну он помог бы нам прокормиться.

Между прочим, был не огород, а просто большая поляна. Среди травы торчали колышки с номерками. Наш номер был тридцать седьмой. Участок этот достался нам по жребию. Что такое «жребий», я не знал, но мне здесь понравилось. И мама была здесь совсем другая — весёлая, сильная, будто помолодевшая на много лет. Она копала и готовила землю под рассаду капусты и помидоров, а мы с Нюрой таскали воду из лога, где протекал ручей. Когда шли обратно, Нюра уходила вперёд, а я, как ни старался, всё равно отставал. Идти быстрее никак не получалось — вёдра раскачивались, а вода расплёскивалась. Плохо было только то, что здесь, в лесу, особенно хотелось есть. Мы с Нюрой никак не могли дождаться ужина.

Мама говорила, что земля досталась чудесная: чёрная, рассыпчатая. Но у нашего огорода было два недостатка: первый — от нашего дома сюда надо было идти чуть не час; второй — далеко от участка находилась вода. И ещё плохо, что сторож попался, как мама определила: «из-за угла мешком пуганый». Одет он был удивительно: в старой стёганке без пуговиц, в широких штанах, сшитых из розового байкового одеяла, и босиком. За сторожение он попросил хлеба вперёд — полтора килограмма (пришлось купить на базаре). И всё смеялся безо всякой причины. Из-за этого смеха его, наверное, и в армию не взяли — куда же годится такой боец, ему и автомат дать нельзя. Представьте, идёт в атаку и хохочет. Это же не воин. Впрочем, берданку ему доверили: парень везде ходил с ружьём на широком засаленном ремне.

Здесь, на участке, я первый раз в жизни видел соловья: оказывается, он похож на воробья — такая же серая невзрачная птичка, только, кажется, посерьёзней. Сидел на сухой талине, надувал зобик и заливался трелями…

Отправляясь на участок, мы каждый раз брали с собой Рекса. Постепенно он становился настоящей собакой и без памяти любил нас. Всё труднее становилось его прокормить. Чаще всего хлеб ему из своей «пайки» уделял я.

Ему нравились эти прогулки — он бежал, обгоняя нас, садился и ждал, когда мы подойдём, то далеко отставал, обнюхивая заборы и выясняя что-то, одному ему нужное. В лесу он тоже не сидел и не смотрел, как мы работаем. Как только мы приходили на огород, он мчался в лес, и мы его не видели до конца работы. Когда мы собирались домой, я кричал:

— Рекс! Рекс!

И он прибегал, сломя голову, с мордой, на которой были написаны восторг и одновременно возмущение: «Неужели вы домой? Неужели вам не хочется побегать по траве, половить мышей, полазить в кустах?»

И вот однажды Рекс не прибежал на мой зов. Я пошёл искать его. Долго я ходил между берёз и потом увидел… Он лежал, вытянув задние лапы, около сухой талины. Я назвал его по имени. Он не шевельнулся. Я подошёл ближе. Вся его голова была в крови. Он был уже совсем холодный. Я взял его на руки и принёс к нашему огороду. По пути я вспомнил, что утром слышал два выстрела. Кто стрелял?

— Я знаю, чьих это рук дело, — сразу сказала Нюра, как только увидела мёртвого Рекса.

Мы с ней пошли к шалашу сторожа, а мама пошла рыть яму. Парень встретил нас смехом. Он и не думал отрицать, что стрелял.

— Это ваша собака? Повадилась из шалаша хлеб воровать. Такая шкодливая…

Ни я, ни Нюра ему не поверили: Рекс и воровство — вещи несовместимые. У нас дома мы оставляли хлеб на столе — Рекс ни разу не тронул ни крошки.