Лана Барсукова - Сочини мою жизнь [litres]

– «Расёмон», – тихо сказала Таня.

– Что? – не понял собеседник.

– «Расёмон» – так назывался японский фильм, о котором вы говорили. Режиссер Акиро Куросава.

– Прекрасно. И что?

Времени подумать Таня не взяла, потому что, сколько ни думай, как ни тасуй колоду доводов, все равно получишь, что Иван Иванович прав. Да, ее сыродел не ангел во плоти, местам даже сволочь, и он ее бросил, как котенка, только однажды прикормив мороженым. И других женщин он бросал и мучил, и компаньонов кидал, и наверняка есть куча людей, мечтающих плюнуть на крышку его гроба. А ей деваться некуда, у нее скоро не будет ни работы, ни денег. И у Петра Симоновича, и у Людки не будет. Закроют их газету, и людям не во что будет заворачивать кошачьи какашки. Так что Иван Иванович кругом прав. В его логике нет зазоров и нестыковок. Прав, тысячу раз прав.

Таня набрала воздух, чтобы сказать «да», и услышала свое:

– Нет.

Иван Иванович не справился с изумлением:

– Но почему?

Таня хотела сказать что-то умное, определенное и убедительное, но получилась какая-то ерунда.

– Вы не угадали с крем-брюле. Я люблю не теплое, а холодное, в виде шариков, и обязательно с малиновым вареньем.

Она вышла из ресторана, понимая, что выходит из игры.

Листопад сменился промозглостью и сыростью. Осень вступила в завершающую, самую унылую стадию. Выпал неуверенный в своих силах первый снег. От огорчения своей неуместностью и преждевременностью он заплакал, оставляя всюду влажные пятна слез.

Но в буфете Государственной думы было сухо, тепло и вкусно пахло кофе. Два друга-депутата, взяв по бутерброду и капучино, отошли за дальний столик. В их общении ничего не изменилось, лишь добавились шутки про идеологические разногласия на основании членства в разных партиях. Но это были лишь упражнения в остроумии. На территории Думы все партии сошлись в экстазе братания, лишь для журналистов изображая напряженную межпартийную борьбу.

– Ничего, Петрович, что я с тобой рядом сел? – начинал привычный раунд шуток Игорь Лукич. – В моральном разложении не обвинят? Все-таки ты представитель другой партии.

– Пей свой кофе, Игорек, и не переживай. Знаешь, как в том анекдоте: «Партия у нас у всех одна»?

Игорь Лукич знал этот старый советский анекдот, но изобразил любопытство. В исполнении Виталия Петровича любой анекдот не грех было послушать заново.

– Однажды заболел дирижер, прислали гэбиста оркестром дирижировать. Тот палочкой, как водится, помахал, музыканты свои скрипочки попилили, публика довольна, все как всегда. А после концерта дирижер, присланный из КГБ, говорит мужику, который в тарелочки бил: дескать, что-то тот в деле мало участвовал, манкировал своими обязанностями, только пару раз свое «Бац!» сделал. Музыкант оторопел и давай оправдываться. «У меня, – говорит, – партия такая».

Виталий Петрович очень похоже изобразил оправдывающегося оркестранта. Потом расправил плечи и высокомерным голосом представителя власти завершил:

– Это ты брось. Партия у нас у всех одна, а стучать надо чаще.

В новых политических реалиях старый анекдот обрел новую жизнь. Но обсуждать это не хотелось.

– Бедная страна, – резюмировал Лукич, погрустневший от анекдота.

Он молча жевал бутерброд. Но Петрович соскучился, и его тянуло поговорить, а противиться этому желанию он не умел и не хотел.

– Не скажи. Ты, Игорек, пессимист махровый. Что значит бедная? По мне, так вполне себе богатая.

Петрович прекрасно понимал, что Лукич говорил о другом. Но в его уме уже созрел маленький скетч и неудержимо рвался на свободу.

– Точно тебе говорю, Россия – самая богатая страна. Во-первых, у всех по одному ВВП, а у нас целых два – и в экономике, и в политике. Один – статистический показатель, который, надо признать, немного расстраивает. Зато второй – разведенный мужчина на галерах. Рулевой нашего нефтяного корабля. Такого вообще ни у кого в мире нет.

Лукич покончил с бутербродом и, откинувшись на спинку стула, приготовился благодарно отзываться на шутки друга.

– Но оставим политику, чисто за экономику разговор. У меня, Игорек, в памяти и в ощущениях две картинки. Картинка первая – Париж.

– Это где ты себе дверную ручку на блошином рынке купил?

– Вот какой ты въедливый, Игорек. Я тогда себе не только ручку прикупил, но и брелок с Эйфелевой башней. Могу себе позволить. Не завидуй, это портит цвет лица.

И Петрович, довольный началом, продолжал:

– Утром, Игорек, Париж пахнет кофе. Заметь, это не поэтический образ, а гастрономическая подробность. С утра я открывал окно в гостинице и впускал этот запах заодно со свежим воздухом. Уходил. Вечером возвращался. И что ты думаешь? В мое отсутствие горничная закрывала окно и вырубала отопление. Видимо, она думала, что если я открываю окно, то мне жарко. В постель ложишься, как в ледник. К утру я своим дыханием и врубленными на полную мощность батареями восстанавливал гармонию: тепло, свежий ветерок из окна, запах кофе. К вечеру все повторялось. Знаешь, что они придумали, чтобы я не открывал окна? Поставили на подоконник какие-то горшки, неподъемные икебаны как презент от отеля. «Нам для вас ничего не жалко, месье из России».

Петрович передернулся, вспоминая тот холод. Потом расплылся, сменив воспоминания:

– И вторая картинка – наш Надым. Ты, Игорек, человек некультурный, поэтому даю вводную: это Ямало-Ненецкий округ, за Полярным кругом. Закончили мы переговоры о поставке курятины, сейчас, говорят, шофер будет. А гостиницу из окна видно, рукой подать. Дай, думаю, пешком пройдусь, местный колорит почувствую. Короче, отпустил шофера и пошел. На середине пути я стал думать, куда ближе – в гостиницу или назад, в офис. Просчитаться было страшно, от холода воздух стал осязаемо тягучим и не втягивался в легкие. Веришь ли, Игорек, перед глазами проплыли рассказы Джека Лондона, которые плохо кончились.

Игорек всем видом показывал, что верит. Он был благодарным слушателем.

– Но кое-как дошел. Первые пять минут в номере были счастливейшими в моей жизни. На шестой минуте я понял, что от жары и духоты умирают еще мучительнее, чем от холода. Батареи не регулировались. Вообще. Вся гостиница ощетинилась открытыми форточками, иначе был гарантирован тепловой удар. По гостиничным коридорам ходили как в сочинском пансионате – босиком и чуть ли не в купальниках.

Петрович даже раскраснелся от воображаемой жары.

– И вот я спрашиваю тебя, друг сердечный, какая богатая страна может позволить себе отапливать воздух Заполярья? Пустите марсиан пожить зимой в Париже и в Надыме, и пусть они скажут, кто богаче. А если марсианину показать нашу поливальную машину, конкурирующую с дождем? Или особняки слуг народа? Это что можно о народе подумать, если его слуги так живут? Вывод однозначен: к бедным нас причислили только ввиду отсутствия марсиан как объективных судей.