Али Смит - Весна [litres]

У него есть парочка привидений, которые бродят по свету: один особенно доходный призрак приносит деньги владельцу голливудского бара, утверждающего, будто Чаплин регулярно заходит в полукабинет, когда-то зарезервирован специально для него.

Но моя любимая загробная жизнь Чаплина – это приключения его собственных бренных останков после смерти.

Помнишь, как его гроб выкопали из могилы и украли? Это было сорок лет назад, когда мы еще были молодыми. Он умер в декабре, а украли его в марте. Полиция сказала журналистам, словно это что-то библейское: «Могила пуста! Гроб исчез!» Его не было с марта по май, и все это время множество мошенников звонили семье Чаплин, просили денег и обещали вернуть тело, после чего полиция поймала двух механиков – нищих, как церковные мыши, политических беженцев. Они выкопали его, сфотографировали испачканный в земле гроб, погрузили сзади на свою старую колымагу и, с грохотом провезя по дороге в миле от того места, где он жил перед смертью, закопали на кукурузном поле у одного фермера.

Немые останки звезды немого кино.

Тихо, как в могиле – хотя никакая она не могила, на его 89-й день рождения в середине апреля 1978 года, под землей под зелеными побегами под пеньем птиц под воздухом под холодным весенним небом.

Ожидай неожиданной загробной жизни, Дубльтык. Жизнь продолжается.

Надеюсь, сегодня ты уже высушил носки и туфли. А в будущем пусть у тебя никогда не трясутся поджилки, мой старый друг.

Навеки твоя,

твоя родная

уховертка,

На этом ее письмо заканчивается, обтекая печатные книжные буквы:

КОНЕЦ

а прямо над ними – последний рассказ заканчивается такими строчками:

«Боже, какая ты женщина! – сказал мужчина. – Ты внушаешь мне такую дьявольскую гордость, любимая, что я… Поверь мне!»

Пэдди сделала примечание, стрелкой указывая на эти последние строки:

Горжусь тобой, Дубльтык. Будь первопроходцем. Пусть это будет твой, а не его фильм.

В перерыве между интервью, одним солнечно-дождливым днем той первой весны после Пэдди, он идет по дороге к месту под названием Клава, примерно в миле от парковки у поля битвы.

У Клавы расположено скопление древних погребальных пирамид из камней четырехтысячелетней давности – могильников, которые некогда достигали десяти футов в высоту, были темными и покрытыми крышей. От курганов остались лишь кольца из камней под открытым небом. Это круги из наваленных больших и маленьких камней, окруженных группой стоячих камней, словно стерегущих могилы.

Весна, но холодно. Он выбирает самую солнечную гробницу. Спускается по ее каменному проходу. Становится в могиле и смотрит вверх на облака.

Совершенно ничего не осталось от того, кто был здесь когда-то похоронен. Нет ничего, кроме каменных груд, торной тропы, травы, усыпанной маргаритками и клевером, голых весенних деревьев, чьи стволы ярко зеленеют от сырости и мха, да изредка птичьего щебета над головой.

Ричард выходит из могилы.

(Такое не каждый день скажешь.)

Сегодня никто не осматривает Клаву. Хорошо. Повезло. Его предупреждали, что здесь бывает весьма оживленно.

Ему также рассказали, как пару лет назад турист из Бельгии стащил один из этих камней и отвез к себе домой. Через пару месяцев Инвернесское турбюро получило по почте камень и карту места, откуда бельгиец взял его на Клаве. «Прошу вернуть этот камень на место, – говорилось во вложенном письме. – Моя дочь сломала ногу, жена очень нездорова, сам я потерял работу и поломал руку. Прошу извиниться перед духом места, откуда я взял этот камень».

Респект.

Ричард стоит в траве и глине, рядом с наклонившимся старым валуном.

Просто чтобы ты знала, Пэд, – говорит он. – Зная, как сильно ты любишь Чаплина. Местные мне рассказали, что чуть дальше по дороге стоит дом, который действительно принадлежал ему в последние годы, и он приезжал сюда с семьей в отпуск. Вероятно, он бывал и здесь и окидывал глазами это место.

И еще. Я соматизирую. От этого проекта мне хорошо. Мне от него очень хорошо. Я провожу все свое время в незнакомом месте и чувствую себя как дома. Все время встречаюсь с людьми, которые рискуют собой, и они наполняют меня своей уверенностью. Мне здесь не место – они это знают, и я это знаю. Но чувствую, что это место – мое. Ощущаю радушный прием.

Я на удивление замечательно провожу время. Жалко, тебя нет.

У него в кармане стихотворение. Он вынимает его и разворачивает в резком солнечном свете. «Облако» Перси Биши Шелли; вот последняя строфа:

Сметающее гробницу, неумирающее облако неведения, которое меняет свою форму, плывя по небу.

Неожиданные загробные жизни.

Довольно часто после того осеннего дня, когда его жизнь закончилась, чтобы начаться вновь, Ричард будет вспоминать картины с облаками и горами, помните, те, что он видел в «Королевской академии» в Лондоне в начале лета 2018 года, – картины мелом на грифельной доске.

Как-то под Рождество, в годовом обзоре лучших выставок в одной из газет, он читает статью под названием «Открытка для Таситы».

В ней рассказывается, как однажды в галерее маленький ребенок двух-трех лет бросился на выставленную картину и размазал мел.

Художница говорит интервьюеру, что не хочет ставить эти низкие проволочные заграждения между своими картинами и смотрящими на них людьми, и не только потому, что люди довольно часто о них спотыкаются. Она не хочет, чтобы между человеком и картиной что-нибудь находилось. Но порой люди и картины буквально сталкиваются друг с другом. «Если картины повреждаются, – говорит художница, – их можно отреставрировать, лишь бы то, чем по ним ударяют или чем их размазывают, не было мокрым. Хотя когда кто-то в Нью-Йорке встряхнул зонтиком… Что ж, эти капли дождя теперь стали частью картины, на которую попали, и останутся ею, пока существует сама картина».

Ричард громко хохочет, представляя, как ребенок бросается на картину. Он надеется, что это была гора.

Затем вспоминает девушку, полминуты простоявшую в тот день рядом с ним в галерее, глядя на гору.

Я хуею.

И я хуею.

Наверное, его дочь уже примерно такого же возраста, как эта женщина.