Жан-Мари Леклезио - Битна, под небом Сеула

Почему именно я? Наверняка он давно уже меня заприметил, задолго до того, как я поняла это, когда еще только поселилась в этом проклятом районе, в этом полуподвале, сбежав из тетушкиной квартиры. Но почему он так упорно следил за мной? Чтобы сбить его со следа, я поменяла свои привычки. До сих пор я ложилась спать поздно, подолгу читала или занималась у себя в комнате с зажженным светом, просыпалась около полудня, когда день был уже в разгаре. Теперь же я стала гасить свет очень рано, чтобы он подумал, будто я уже легла, и вставала очень рано, иногда уже в шесть утра выходила из дома, ничего не ела, даже зубы не чистила, надевала ту же одежду, что была на мне накануне, не меняла белье, даже не причесывалась, хотелось выглядеть жалко, чтобы ни у кого не возникало желания заговорить со мной. Сначала мне показалось, что он понял и прекратил свои преследования. Но потом, спускаясь как-то по лестнице в метро, я обернулась и увидела его: он стоял тут, в переулке, руки в карманы, все в той же шерстяной шапке, туго натянутой на круглую голову, видно было даже, что он улыбается. От этой улыбки у меня похолодела спина, как будто по коже провели ножом.

Саломея слушает мою историю не дыша. Думаю, ей тоже страшно, может быть, она до сих пор и не задумывалась, что кто-то может преследовать на улице девушку, не пытаясь заговорить с ней, не подходя ближе, просто пугая ее ради собственного удовольствия. Я злюсь на себя за то, что рассказала ей все это, обманула ее ожидание. Зачем? Чтобы отомстить за уютный заповедный мирок, в котором она живет, несмотря на болезнь, в котором никогда нет недостатка в деньгах, где медсестры заступают на дежурство, сменяя друг друга строго по часам, мир, к которому принадлежу теперь и я, поскольку меня наняли, чтобы вести с ней беседы? А может, мне хочется наказать ее за то, что она вот такая – беззащитная и пахнет смертью?

– Простите, – говорю я ей, – мне не следовало рассказывать вам это. Я вижу, что моя история вам не нравится.

Ее щеки вдруг вспыхивают, глаза загораются.

– Нет, нет, Битна, – возражает она, – пожалуйста, продолжайте. – И добавляет: – Это ведь выдуманная история, правда? Такого на самом деле не бывает?

На секунду мне хочется сказать: «Вы что думаете, что я способна выдумать убийцу?» Но я беру себя в руки:

– Нет-нет, Саломея, конечно, это я все придумала, как и про мадемуазель Китти – кошку, что разносила послания, и про господина Чо с его голубями.

Я ответила не сразу, и Саломея тут же заполнила пустоту между своим вопросом и моим ответом: возможно, в глубине души ей, как и мне, хотелось верить, что все это – неправда, но в то же время она надеялась узнать продолжение, потому что во лжи всегда скрывается доля истины.

Сезон дождей наступил внезапно, на город обрушились ливни, по улицам потекли дождевые реки; я видела такое впервые, потому что в Чолладо, когда идет дождь, земля тут же впитывает в себя ручьи и лужи, но здесь, в квартале Синчхон, это было похоже на конец света. По небу катились огромные тучи, скрывавшие верхние этажи зданий, перекрестки были затоплены, из канализационных люков били фонтаны воды. Каждый день я должна была ходить в университет или на занятия иностранными языками, и для меня это стало настоящим бедствием. Зонтика у меня не было. Я упаковывала рюкзак в несколько полиэтиленовых пакетов и укрывалась как могла, под морским непромокаемым плащом, оставшимся у меня еще с юности, со времен рыбного базара. По улицам я шлепала босиком, сняв туфли и держа их в руках. Хорошо, что я выросла в деревне, – привыкла ходить босиком. А мои сокурсники то и дело спотыкались на облепленных грязью высоченных каблуках или поскальзывались в сандалиях на плоской подошве, размахивая рука-ми, словно чайки на прибрежном льду. Мне всегда нравилось ходить в дождь босой, чувствовать, как вода струится между пальцами ног, эти ощущения возвращали меня в детство. Наступивший сезон дождей дал мне передышку: сталкер исчез. Ему наверняка не нравилось мокнуть, а может, он был не так ловок, как я, и не поспевал за мной на улицах, превратившихся в стремительные потоки.

Я перестала встречаться с господином Паком, это произошло само собой, я и не думала ни о чем таком, он должен был мне позвонить и не позвонил, я обещала как-то вечером в субботу зайти к нему в книжный магазин, но вместо этого пошла одна в кино на какой-то триллер. Как будто исчезновение сталкера повлекло за собой и исчезновение моего возлюбленного. Или как будто оба они были лишь двумя ипостасями одной и той же личности: с одной стороны – властный, самовлюбленный эгоист, с другой – опасный, алчный незнакомец.

К Саломее я уже давно не заходила и не звонила ей. Всё, конечно, из-за сезона дождей. А еще из-за подготовки к преподаванию начального курса французского языка в университете. Я согласилась на эту работу, хотя платили за нее гроши. Мне предложила ее «сучка» Юн Джа. Это не очень законно, потому что у меня нет соответствующих дипломов, но я наврала ей, что долгое время жила в Африке и говорю как носитель языка. Она поверила. И потом, ее это очень устраивает, потому что они с мужем решили завести ребенка и она уже прошла кучу обследований. Конечно, в сорок лет – это последний срок, но у меня к ней нет никакого сочувствия. Во-первых, потому что она – «сучка» и такой и останется, надменной, уверенной в себе и в родительских денежках (ее отец владеет фабрикой по производству хлебцев из воздушного риса, самой крупной в Сеуле, и начинает экспортировать их в страны Африки), а во‐вторых, потому что она отдает мне только небольшую часть университетского жалованья за то, что я сохраню ее место. Я, конечно, могла бы пригрозить выдать ее, но что мне это даст? Она останется на своем месте благодаря папиным денежкам, а меня все будут считать неблагодарной «сучкой», которая предательски кусает своих. Так что я все дни торчала в университете, готовясь к занятиям и квестам, скачивая иллюстрации и популярные французские песни: Далиду, Эрве Вилара и моего любимого Алена Сушона. Это должно немного разнообразить обычный репертуар Юн Джа, которая ограничивается одним Адамо с его «Падает снег».

Когда я позвонила Саломее, чтобы прекратить поток ее сообщений, приходивших на мой телефон, та ответила еле слышным голосом.

– Как поживаете, Саломея?

– Плохо, очень плохо.

– Да? Мне очень жаль.

Наступило тяжелое молчание. Я слышала ее дыхание, тихий шорох, наподобие шума ветра в сосновой хвое. Я представляла себе жару у нее в комнате, солнечный свет, пробивающийся сквозь задернутые шторы, запах пота, пропитавший одежду. От всего этого у меня защемило сердце, как от чего-то до боли знакомого, без чего нельзя обойтись.