Владимир Шапко - Общежитие

Стакан с Плиской, вновь налитой, почему-то перед ним потрясывался на столе, зуделся. Словно его кто-то медитировал из-под стола. И парни тоже смотрели в свои стаканы удивлённо. Будто спириты…

Ночью Новосёлова словно настойчиво трясли, и тут же испуганно бросали. Снова принимались трясти, чтобы тут же бросить. Новосёлов проснулся наконец. Сел.

Стукоток робко пробивался от двери. Он то нарастал, то обрывался.Стучали давно. Наверняка давно. Торопливо Новосёлов стал надёргивать трико.

Раскрыл дверь в электрически холодное, мерцающее несчастье, в беду… Женя плакала, почти не могла говорить, от слёз глаза её высоко, провально означились, как у заболевшей птицы…

Кое-как дослушал её.

– Да он же домой пошёл, в комнату, при мне!

– Да не был он дома, не был! Как ушли, не был!

Новосёлов не знал, что думать, что делать. Глупо предположил, что,может, к Дылдову махнул…

– Да нет же, нет! В тапочках! В майке!.. Господи!.. Я не могу больше,не могу, Саша! – В муке она уводила лицо в сторону, и сбившаяся узкая бретелька от ночной рубашки, выглядывающей из-под халата, точно перерезала её выпуклую ключицу, её широкую выпуклую грудь… Новосёлов опустил глаза.

– Ну, полно, Женя, полно. Не надо… Сейчас я. Оденусь. Найду его…Иди к детям…

Уходя, женщина смахивала слёзы. Шла с нагорбленной спиной, в вислом, точно беззадом халате. Оступались, нелепо подплясывали худые её ноги…

Серова Новосёлов тащил яростно, коленом поддавая под зад. Серов махал руками, как вертолет, пытался оборачиваться, протестовать. Брошенный в своей кухоньке на стул, сразу опал, смирился. Новосёлов захлопнул дверь.

Серов вздёрнулся, осознав обиду. Вслушался в напряжённо-провальную тишину комнаты. Вперебой запутывали темноту т е нькающие будильники. Вспомнились наглые цикады. Запутывающие ночь. Создающие в ней ломкий чёрный хаос. Где-нибудь на Чёрном море. На берегу. В лесной чаще. Где сроду не был. Но где побывать сейчас – надо.

Хитро очень – пошёл. Чтобы переловить этих цикад. Споткнулся, мягонько упал между креслом и столом, пропахав щекой палас. Держался за ножку стола. Как за якорь. Глаза разлеглись по-крокодильи низко, вытаращенно. За окном, над городом, как над цирком, висел чистоплотный апрельский месяц.

По ночам Кочерга кашлял страшно. Лёгкие ощущались куском дерева, чёрным мокрым пнём. Который он не мог вырвать, выкинуть из себя… Кое-как вставал, тащил себя в туалет. Отогревался на кухне чаем из термоса. Боясь повторения приступов – на тахте сидел. Обложившись подушками и одеялом. Световые полосы от машин рыскали по потолку, перекрещивались, Точно в поисках вражеских самолетов. Несмотря на летнюю ночь за окном,все так же знобило. Хотелось, чтобы откуда-нибудь нанесло тепла. Даже жары. Чтобы прогреться в ней, наконец. Прожариться… Невольно вспоминался сатанинский июльский зной над взморьем Мангышлака…

У мыса Песчаный, в железных двух баржах, забранных по трюмам решётками, без воды и без свежего воздуха, в страшной жаре вторые сутки погибало тогда около четырёхсот заключённых. Внутри стоял ор. Внутри был ад. Тянущиеся из решёток руки сносило пулемётными очередями как кукурузу… На третий день ор стих. Трюмы открыли. Эксперимент удался почти полностью. Немногие выжившие выползали наверх обезумевшие, безголосые,раздетые, почти голые. По палубе переваливались татуированными клубками змей. Все с разверстымиртами,как, по меньшей мере, с пропастями…

Кочерга простынёй вытирал лицо, навернувшиеся слёзы.

До рассвета было далеко. В меняющейся полутьме выпучивал глаза.По-прежнему обложенный подушками, как сыч из гнезда. Опять вспоминал. Теперь уже сына своего, Андрюшку. Каким тот был в младенчестве… Однако как рос он дальше, каким был школьником, юношей – Кочерга представить не мог. Не получалось… Проще было с детством своим. Как все старики, помнил многое хорошо, зримо.

…Долго уговаривал он тем летом деда Яшку, чтобы тот взял его с собой, когда поедет в большую станицу продавать Гарбузы. Дед посмеивался:«Побачим, побачим…» Однако видя, как огорчался внук, хлопал его по плечу: «Визьму, визьму!» В другие дни десятилетний Яшка не забывал напомнить об обещании: «А, дидусь?..» – «Да поидишь, поидишь! Сказав же!» – уже сердился дед…

С полной телегой арбузов выехали на самом рассвете. На подъемах лошадь кожилилась, перд…, а оглобли начинали натужно скрипеть. Зато вниз станцовывала барыней, всё так же, однако, попёрдывая. Оба Яшки вновь сигали на телегу, тряслись, смеялись.

…Только пройдя полбазара, Яшка наконец-то увидел её— восьмиклинку! Тётенька держала кепку на двух пальчиках, а мизинчик оттопырила. Точно хотела выпить чаю, а ей – не давали. Кепка-восьмиклинка была настоящая – обширная, хорошо закруглённая. Как штурвал на пароходе. Но на голове ощущалась невесомо, воздушно. Так, наверное, ангел ощущал бы у себя над головой божественный нимб. Уже не снимая восьмиклинки, Яшка начал углублённо считать деньги. Долго им копимые. Сперва себе считал, а сосчитав – тётеньке. «Носи на здоровье!» – хлопнула его по плечу торговка.Восьмиклинка вместе с Яшкой поплыла по базару. Всё время трогал её обеими руками. То, что продавали на базаре – почти не видел. Главное же вот, на голове его. Восьмиклинка! Сердце начинало замирать, когда представлял, как приедет в деревню и его увидит Галя…

Через полчаса, всё так же в восьмиклинке он зашёл за какой-то сарай.Огляделся. Вроде никого. Спокойно начал развязывать гашник. Льющаяся моча под ногами сразу сохла. Как парча. Отлетающие капельки её щекотали босые ноги.

Вдруг точно ветром ударило по затылку – сдёрнуло восьмиклинку! И две спины скрылись за углом. И нет никого. И нет восьмиклинки!

С рёвом Яшка побежал. Выскочил на базар с неприбранным штанами – и сразу отвернулся, зажался. Завязывался скорей. И плакал, и смотрел во все стороны, чтобы увидеть гадов, чтобы бежать за ними, чтобы догнать…

Весь остаток дня он ходил по базару из конца в конец. Делал большие круги. Высматривал, искал. Потом пришёл к телеге. Чёрный, будто угасшая головёшка. Дед Яков уже запрягал. В драной соломенной шляпе, покачивался, пытался петь. За околицей разорался-таки, обнимал, похлопывал внука,поддавал и поддавал лошадёнке. Яшка ужимался под рукой деда, трясся с телегой, молчал. Над степью вдали дотлевал замордованный закат… В деревню въехали с сумерками…

Только зимой узнали все, как потрачены были Яшкой копимые два года деньги…

Кочерга всё таращился на оживающие и гаснущие стекла окна. Предутренняя чернота стояла в комнате недвижно. Без воздуха… Кочерга сполз с тахты, потянулся, палкой с петлёй раскрыл совсем форточку. Однако ничего не изменилось – воздух в форточку не шёл, он был недвижим и снаружи… Загнуто Кочерга стоял у тахты, не решаясь ни влезть на неё, ни хотя бы начать одеваться…